Кубанские сказы

Долго удивлялись казаки и даже сам приказчик: чего это вдруг расщедрился жадный старый пан – и с Трофимом обошелся по-хорошему, и бумаги выправил, как полагается. Только шуба была дрянная, дырявая: сзади, от самого ворота до полы, была она, как решето, будто нарочно в ней кто-то дыры сверлил.

Вот с тех пор и зовут старый колодец, что стоит возле колхозного сада, Чертовым колодцем. Название у него плохое, а вода – лучше не бывает! Нигде не найти такой студеной, сладкой и чистой воды!

Правильный поручик

Было это в те годы, когда пытались заморские английские господа да султан турецкий прикарманить кубанскую землю. Как гадюки подлые, наползли в адыгейские аулы турецкие да английские шпионы и давай адыгов своей ядовитой брехней отравлять. Чего только не врали они – говорили, что русские хотят адыгейскую землю захватить, а всех адыгейцев перебить; твердили, что русские – нечистые, гяуры. Соловьями разливались, обещая тем, кто пойдет воевать против русских, и оружие, и славу, и золотые английские монеты. Султанские приспешники – пши да орки силой заставляли адыгейских джигитов с русскими воевать, торговали кровью своего народа. В то время пришел сюда, на берега студеной Лабы, Тенгинский полк и начал строить здесь укрепление – станицу. Шумели тогда в этих краях вековые леса. В реке было столько рыбы, что казаки шароварами ловили ее. А в степи, на плодородном черноземе, бушевали могучие травы выше человеческого роста.

Строили солдаты хаты и мечтали о том, как хмельной весенней зорькой пройдут они с сохой по этой нетронутой степной целине, как прорастут пшеничные зерна и вместо диких трав зашумят в степях хлеба, как заплещутся вокруг розовым морем сады.

Но кругом полыхала война. Ночами к самой станице подползали лихие джигиты и кинжалами снимали часовых. Пойдет казак в лес, только зайдет в кусты, как вдруг гулко грохнет откуда-то турецкий мултук – и нет казака.

– Пришло как-то в станицу Тенгинскую пополнение – сотня солдат и несколько офицеров. Прибыл с этой «оказией» молодой поручик – худощавый, маленький, быстрый.

Прошло немного времени, и приметили солдаты, что не похож этот поручик на остальных офицеров. Другие все привычными, понятными были: то в карты режутся, то чихирь пьют, то подвигами своими хвастают. А этот все один да один. Выйдет на берег Лабы, сядет на камень, смотрит, как бурун буруны догоняет, что-то шепчет и в книжечку записывает. А глянет – так страшно становилось от его взгляда, столько в нем тоски было.

Потолковали между собой солдаты и решили, что тоска эта от страха: боится, мол, офицерик под пулю угодить, потому и невеселый такой.

Но вскоре убедились солдаты, что поручик не трус, а храбрый до отчаянности. Купил он у казаков гнедого черкесского коня, дикого, быстрого, как ветер, и начал чудить. Другие офицеры за палисад боятся выйти, потому что кругом из-за каждого куста пули жди, а поручик заседлает коня, возьмет пистолеты да шашку и уезжает в степь или по берегу Лабы, как бешеный, мчится. Стреляли в «его не раз, бурку пробили, картуз как-то сшибли, а ему все нипочем. Зачем ему была нужна такая лихость, никто догадаться не мог. И прозвал» между собой солдаты нового офицера «чудным поручиком».

Служил в ту пору в Тенгинском полку старый бывалый солдат Иван Секачев. Двадцать лет тянул он солдатскую лямку, и уважали его не только солдаты, но и офицеры – «белая кость». В бою он был отважен, после боя – добр и приветлив, настоящий русский солдат.

Среди офицеров только один попался, который не уважал седин старого солдата, не ценил его отвагу и сметливость. Был в полку князек какой-то из Петербурга. Говорили, что сослали его на Кавказ из царской гвардии за растрату казенных денег. Так вот этот князек и донимал Секачева и других солдат злыми выходками.

Придрался как-то он к Секачеву, что честь, мол, он неправильно отдает. И придумал такое издевательство: надел свой белый офицерский картуз на столб, к которому коней привязывали, и велел старому солдату два часа маршировать мимо столба и честь картузу отдавать. Гоняет князек Секачева по солнцепеку, а сам присел в тени и наблюдает, скалится от удовольствия, как хорь на куру, и еще командует:

– Ногу выше, скотина!

Марширует старый солдат, потом обливается. И вдруг видит, из-за домов вышел поручик, посмотрел на него, послушал, как князек ругается. Передернулось лицо у поручика. Направился он легкой своей походкой к столбу и, не доходя несколько шагов, подобрался весь и тоже отдал честь белому картузу.

Князек даже подскочил от злости и закричал:

– Поручик! Почему вы не меня, а этот столб приветствуете.

А поручик подошел к нему, улыбнулся кривой усмешкой – и ответил:

– Так вы же сами, господин штабс-капитан, доказываете, что нет никакой разницы между вами и этим столбом, картуз на него свой надели, козырять ему заставляете солдата. А для меня даже приятнее этому столбу честь отдать, чем вам, – столб пользу приносит, к нему коней привязывают…

Князек даже позеленел от злости.

– Это оскорбление! Не угодно ли, господин поручик, дать мне за это удовлетворение!

– Когда хотите, господин штабс-капитан, – пожал плечами поручик.

Сверкнули его большие темные глаза, и вдруг выхватил он пистолет, взвел курок и почти не целясь выстрелил в картуз. Подбежал князек к столбу, схватил свой картуз, а в нем дырка, в самой середине, там, где лоб штабс-капитанский приходится.

Затряслись руки у князька, и крикнул он Секачеву:

– Пошел вон!

А сам в другую сторону подался.

Во второй раз поручик его проучил, когда напали на станицу турки. Посылал тогда князек солдат на верную гибель, напрямик через поляну, под вражеские пули. А сам сзади за палисад прятался. Увидел это поручик и вдруг крикнул ему.

– Русский офицер всегда пример своим солдатам показывает! Пойдемте впереди, штабс-капитан…

У князька даже поджилки затряслись от страха. Не решился он идти под пули. И солдат задержал, чтобы скрыть свою трусость.

С тех пор стали звать солдаты молодого офицера «правильным поручиком». Полюбили его, во время боев от пули, от шашки вражеской прикрыть старались.

Только все солдаты замечали, что держится поручик как-то особняком, разговаривает мало, а в глазах у него боль какая-то…

– Грызет, ребята, нашего поручика какое-то лютое горе, – говорил Секачев товарищам. – Потому он и под пули суется. Успокоить надо человека. Надо, чтоб высказал он, что его точит… Выскажет – легче станет…

И как-то, когда поручик, ссутулившись, сидел на берегу Лабы, Иван Секачев заговорил с ним:

– Что это вы грустите все, ваше благородие? Зачем понапрасну под пули лезете? Ведь молодой вы… Вам жить да жить.

Поднял офицер на солдата большие темные глаза, дрогнули у него над губой усики.

– А зачем мне жить, братец, коли томимся мы все в тюрьме? Душа свободы просит… Свободы или смерти…

Удивился тут Иван Секачев. Кругом приволье дикое, солнце горячее да радостное, леса шумят, степи медовым запахом дышат, а офицер о тюрьме говорит.

– Непонятно, ваше благородие! Посмотрите – простор какой, а вы про тюрьму говорите…

Дрогнуло лицо поручика, такая горячая тоска в глазах у него загорелась, что старый солдат опустил взгляд.

– Какое приволье, братец! Все мы в тюрьме, все мы в кандалах, за каждым жандарм в голубом мундире смотрит. Ты вон, наверное, уже не один десяток лет о своей деревне, о семье мечтаешь, а попробуй уйти домой…

Вздохнул тут старый солдат и долго молча стоял рядом с поручиком, глядя, как плясали и пенились быстрые волны реки.

Через несколько дней вернулся в станицу из-за Лабы казачий отряд. Привезли казаки с собой пленницу – худенькую черноглазую девочку-адыгейку, взятую в горах. Поселили ее у пожилой казачки Марфы, разрешили ходить по станице, но зорко стерегли, чтобы не убежала.

Девочка была дикая и пугливая, как горная козочка. Целыми днями она просиживала в темной горнице. Когда кто-нибудь заходил туда, она забивалась в угол, сжималась в комочек, дрожала и поблескивала большими глазами. Вечерами Марфа чуть не силой выводила ее на берег Лабы подышать свежим воздухом. Девочка садилась на берегу и горячими печальными глазами смотрела за реку. Она не пыталась бежать, понимая, что из этого ничего не выйдет – ведь если она бросится в воду, караульный казак на коне сразу же догонит ее.