Преграда

«Это будет длиться ровно столько, сколько тебе захочется, и ни дня больше…» И я с любопытством принимаю своё новое положение. Я привыкаю быстро соглашаться и по-детски врать. Я довольствуюсь тем, с чем свыкаются все женщины, оказавшиеся в моих обстоятельствах, и пользуюсь паузой, которая наступает всякий раз, когда Жан уходит из дома.

Ты говоришь, что любишь меня, но ты не знаешь, что даже самой любящей женщине нужно хоть несколько часов располагать собой, выбрать их и хранить в тайне от своего любовника. Самая красивая женщина, если ты за ней следишь, всегда окажется в чём-то уязвимой, а самая верная таится хотя бы ради того, чтобы свободно думать.

Свободно!.. Быть свободной!.. Я произношу это слово вслух, чтобы оно, такое красивое, но потерявшее своё первородство, вновь ожило, обрело полёт и присущий ему зелёный отсвет крыла дикой птицы и леса… Тщетно!..

Ты уверяешь, что любишь меня, а это значит, что отныне на меня всегда будет давить тяжесть твоей тревоги, твоё пристальное, какое-то пёсье внимание к каждому моему движению и твои подозрения по любому поводу. Нынче вечером меня не спустили с цепи, но ты выронил её из своей руки, и она, звякая, волочится за мной по паркету.

Ты уверяешь, что любишь меня, и, наверное, это так и есть, но ты постоянно создаёшь в своём воображении некую женщину, которая красивее и лучше меня, и ты требуешь от меня, чтобы я была во всём ей подобна. Я теперь не только ношу те цвета, которые ты предпочитаешь, но и стараюсь говорить с той интонацией, которая тебе нравится, и улыбаюсь я той улыбкой, которая, я знаю, тебе больше всего по душе. Достаточно одного твоего присутствия, чтобы я чудесным образом преображалась в твою модель, перенимала её обаяние. Я боюсь лишь некоторых минут, таких, как те, что переживаю сейчас, когда мне вдруг хочется тебе крикнуть: «Уходи! Платье принцессы и мой светлый лик исчезнут одновременно, уходи! Настало время, когда из-под подола моей юбки появятся копытца, а из-под шелковистых волос – острые кончики рогов… Меня терзают демоны, будто я на каком-то безгласном шабаше, я должна разрушить, прокляв её, ту изящную форму, в которую ты меня заточил».

Уже далеко за полночь. Должно быть, я давно одна. В который раз я прохожу мимо этого зеркала и всякий раз вижу в нём отражение своего лица преступницы, искажённое кривой усмешкой, неискреннее и тревожное… Одно плечо опущено, другое вздёрнуто чуть ли не до уха, как будто я собираюсь отразить чей-то удар… А немного раньше я сидела перед зеркалом в позе, которую Жан не выносит: скрестив руки на груди и уперев локти в колени, я, словно больной медведь, укачивала себя…

Помню также, что я в исступлении чесала голову, словно завшивевшая цыганка. А ещё долго взгляд мой не мог оторваться от блестящего брюха небольшой медной вазы, сверкавшей, будто головешка в камине. И сейчас у меня от этого ноет между бровями… Всё это время у меня, опустошённой, неподвижной, голова была пуста…

В сознание меня приводит шок от разумной, но малоприятной мысли: «А что, собственно говоря, делает сейчас Жан?» И в виде ответа на этот вопрос прямо с волшебной быстротой в мозгу возникает картинка: Жан не в объятиях Майи, не склонённый над незнакомой женщиной, а Жан один, бодрый и шагающий с высоко поднятой головой, – такой, каким он, должно быть, ходит сейчас по улицам города. Он тоже один… Господи, чего же я ждала, чтобы это понять? Ах, оказывается, и он один?.. Изумление перед этим открытием, тревога… Ну конечно, он один, я этого хотела, я этого хочу достаточно часто. Какая глупость вот уже месяц заменяет мой страх перед тем, что он «смотается»? Я пользуюсь им, его домом, его столом, его машиной. За его счёт я замыкаюсь в зоне одиночества и, отсиживаясь там, пренебрегаю им, едва не забывая о его существовании. Короче говоря, я веду себя по отношению к нему с той эгоистической глупостью, которую женщины обычно называют «мужской»… «Есть два типа любви, – говорит Массо, – неудовлетворённая любовь, которая делает вас в глазах всех отвратительным, и любовь удовлетворённая, которая превращает вас в идиота…»

Жан один. Упоённо один, один, как студент, который не ночует дома, или расчётливо и мрачно один, смирившийся с тем, что застанет в своём доме ту же женщину, что и вчера.

Скажу правду: быть справедливой – это уже большое унижение для женщины; если наша связь ещё продлится (недолго или долго), я могу надеяться лишь на эту готовность Жана смириться, большего я не стою. Вот уже месяц, как я отдаюсь ему всякий раз, когда он этого хочет, всякий раз, когда мы хотим друг друга. Что знает он обо мне во всё остальное время? Разве я Венера или царица Савская, чтобы удовлетворять этого красивого парня, у которого я так и так в долгу, что лежу распростёртой в его постели? Всё остальное время я лишь слежу за ним, не проникая в суть его личности, и сужу его, словно он всё ещё Майин любовник, а не мой. Остальное время – это имеет значение, это весомо, – оно состоит из множества, множества часов…

Когда он был деликатен, я сочла его пустым, а когда стал расспрашивать о моей жизни, я с иронией, подчёркивающей моё превосходство, плела что-то о своём детстве. Чья же вина, что в этот час, вместо того чтобы прийти ко мне, Жан один шатается по улицам или сидит на освещённой террасе кафе и вдыхает мягкий ночной воздух? И я точно знаю, что у него сейчас совсем чужое выражение лица.

Он и не подозревает, что я добрая, привязчивая, что я из породы надёжных друзей. Я наделяю его недостатками, которые обеспечивают успех определённой категории мужчин, – двоедушие, неразборчивость в средствах, лень, но всё это нахожу в нём только я, я примеряю их к нему, словно украшения сомнительного вкуса, которые, полагаю, должны подойти к его грубовато вырубленному лицу…

Моя глубокая ошибка, думается мне, заключается в том, что я ещё не попыталась отделить Жана от жажды наслаждений. Утолённая, она несёт в себе холод и безразличие. А неутолённая, она стремится только к тому, чтобы стать утолённой.

Жан… О, какая же я грубая скотина… Ведь существует Жан, который вовсе не любовник Рене, в котором нет ничего таинственного или сексуально тревожащего, Жан, хоть он уже и взрослый и крепкий, но такой ещё юный, когда заливисто хохочет, похожий на того мальчишку в далёком прошлом, которого мне не довелось знать. Мысли Жана, душа Жана – как я могла подумать, что они умещаются в наших кратких диалогах или в страстном молчании наших ночей?.. Мне казалось, что Жан, который вдруг встал во весь свой рост в моём воображении этой весенней ночью, может довольствоваться одним тем, что я ему отдаюсь, но сейчас я поняла, что оскорбляю его таким предположением. Вот он мне и ответил тем же. Какое счастье, что он ещё не вернулся, я не смогла бы удержаться, чтобы нелепым взрывом не усугубить наше взаимное непонимание. Пусть уж он шатается по городу, гордый своим одиночеством, такой далёкий от меня, словно он никогда и не встречал меня.

Когда он вернётся, я буду уже лежать в его постели и, возможно, уже спать. Я больше не боюсь, что он увидит меня спящей, – теперь я знаю, что меня подстерегают куда большие опасности. Моё спящее тело ему принадлежит и, к слову сказать, не забывает о нём. Не покидая тех глубин, куда меня уносят сны, я сжимаю его пальцы своей рукой или примащиваю его голову на своё плечо… Мне легко спится, когда я лежу, прижавшись к нему. Увы! Он ещё не пришёл, а уже он как бы во мне… Этот мой взгляд, живой и ускользающий, ему нравится…

Чуть прогнув спину и плотно сжав ноги, я стою, вытянувшись во весь рост, с лицом, озарённым светом, который, всё усиливаясь, поднимается от губ ко лбу, – что ж, воссоздай меня такой в твоём воображении, раз тебе хочется видеть меня именно такой – меня, ту, кого ты, быть может, любишь: ты можешь вернуться домой.

– Который час, Массо?

– Без четверти…

– Быстро собирайте карты. Не трогайте пепельницу, я сама её высыплю, и стакан с анисовым ликёром, вот он стоит на столике у стены, передайте его мне, пожалуйста… Никогда не думала, что день так быстро увеличивается. Он опять скажет, что здесь накурено.