Преграда

Он оставил мне рядом с собой много места, но я не решаюсь шелохнуться. Я чувствую себя усталой, забытой до его пробуждения, но умиротворённой и терпеливой. Он сейчас не помнит, что я здесь… Я только что коснулась его, но он детским нетерпеливым движением убрал свою руку.

Ничего не изменилось. Только моя бессонница придаёт некоторую торжественность нашей первой ночи, услады которой были такими же, что и во время наших послеобеденных свиданий, но всё же это была «первая ночь»… До этой ночи было моё прошлое – она кладёт ему предел, что до нашего будущего, то разве мне дано знать, какое оно?

Моё бдение, исполненное бережности, желание не нарушать его покой, есть ли в нём ожидание будущего? Мне это неведомо, но я не сплю, ибо это первая ночь. Я не сплю, как не спят, наверное, все те, кто начинает новую жизнь или пытается возродить разрушенную, когда они лежат, исполненные тревоги, рядом со спящим мужчиной.

– До свидания, до скорого! Ты ничего не забыл? Носовой платок? Ключи?.. Я так и знала! Виктор, отнесите мсье ключи, они лежат на туалетном столике.

– Имей в виду, я вернусь не поздно.

– Надеюсь.

В прихожей Жан ещё раз глядит на себя в зеркало и ещё раз приглаживает волосы жестом актёра, поправляющего парик.

– Оставь в покое свою причёску. Эта мода на прилизанные волосы и без того достаточно уродлива!

Но он так не думает. Его лицо выражает довольство, самолюбование без улыбки, отчего его кокетство перестаёт быть отвратительным. Та часть зеркала, которая отражает меня, стоящую рядом с ним, кажется мне более тёмной, зеленоватой и негладкой…

Он вернулся поздно, с порога крикнул: «Я ужинаю у Самодержца!» – и кинул на перила лестницы пиджак и галстук. Платье, что я приготовила для совместного ужина, лежит невостребованное, раскинув короткие рукава и словно говоря: «И мы бессильны что-либо изменить…» Ради удовольствия побыть с Жаном и присутствовать при его туалете я не стала заниматься собой и осталась с небрежно заколотыми на темени волосами, что, к слову сказать, было мне к лицу, но весь мой облик – особенно по контрасту с его отлично сшитым фраком, крахмальной, словно эмалированной, манишкой и бледным, чисто выбритым лицом – кажется мне каким-то расплывшимся, неаккуратным и погрузневшим – я выгляжу, пожалуй, чересчур зрелой и успокоенной…

– Уходи скорее, Жан!

– Иду. Но прежде ты должна меня пожалеть.

– Почему?

– Потому что я ужинаю у Самодержца.

Он явно недоволен, требует прощального поцелуя, одним махом оказывается внизу лестницы и выходит на улицу. Я смеюсь, пожимаю плечами – и думаю про себя, что с Майей он не вёл бы себя так по-мальчишески. Он говорил с ней сухо, бывало, поднимал на неё руку, а она изображала маленькую девочку. Но ведь Майе всего двадцать пять…

Машина удаляется. Я ещё секунду стою на пороге дома, чуть наклонившись вперёд и улыбаясь, словно он может меня увидеть. Над откосом фортификаций небо ещё бледно-розовое и чёрные деревья словно выставляют напоказ свои набухшие, вот-вот готовые лопнуть почки. Соседи, мирные обыватели, живущие на этом бульваре с дурной репутацией, кличут своих собак, прогуливаясь с непокрытыми головами, словно в деревне, перед тем как уступить место сомнительным молодым людям, которых здесь называют «апашами». Вечер выдался очень тёплый, без единого дуновения. Я выбрала бы именно его из всех других вечеров, так полно он соответствует моему желанию побыть одной…

Жан ушёл на несколько часов. И хотя я ему несколько раз повторяла: «Уходи, ты опаздываешь», он не почувствовал, что я его гоню. Он не понял, насколько случайное стечение обстоятельств послужило моему намерению, а у меня есть некое намерение. Это доказывает поспешность, с которой я поужинала, а также выражение моего лица, едва я притворила дверь своей комнаты, выражение, которому нет никакого оправдания, – какое-то преступное выражение – оно отразилось в зеркале. Однако я ведь не собираюсь написать кому-то тайное письмо, несмотря на этот ненавидящий взгляд, я не намерена ни убить, ни украсть, я хочу всего лишь остаться одна. И если бы он сейчас неожиданно вернулся или если бы он прятался за занавесками, то я бы закричала. Я бы закричала, как любая другая женщина на моём месте, ворвись к ней любовник, когда она заперлась одна в своей комнате, закричала бы от страха и гнева – это было бы взрывом оскорблённого целомудрия, для которого такое вторжение подобно изнасилованию. Если бы он вернулся, он нашёл бы меня хуже чем обнажённой, – такой, какая я сейчас!..

Всего месяц, как я живу здесь. Никогда ещё любовница не обустраивалась с меньшими хлопотами: всего три чемодана с платьями и бельём, маленький сундучок с бумагами да туалетная сумка – вот и весь мой багаж. Мой переезд произошёл так быстро и так просто, что какой-нибудь скептический любовник увидел бы в этом проявление проворства, свидетельствующего об известной опытности, но Жан, при всей своей недоверчивости, не является скептическим любовником. В тот день, когда я сюда переехала, я робко поставила на красивое бюро в нашей спальне два основных предмета моей обстановки: самопишущую ручку и старинную китайскую безделушку из нефрита: отполированная груша, потёртая, треснутая и очень приятная на ощупь.

Я тотчас начала учиться существованию, дотоле мне неведомому, которое при всей внешней эксцентричности и иллюзорной свободе всё построено на устаревших обычаях, на, можно сказать, восточной зависимости, – существованию содержанки.

Когда у содержанки нет ни связей в обществе, ни семьи – как у меня, например, – и когда при этом она достаточно отчаянна или достаточно беспечна, чтобы всецело довериться человеку, которого ей уготовил случай, она неизбежно будет получать вместе с радостью и горькие унижения, она будет себя чувствовать примерно как выздоравливающая в санатории, или как воспитанница в неправедном монастыре, или как одна из жён в гареме, а также как домоправительница, у которой полон рот забот о доме. Безделье пробудило у меня охоту хоть чем-то заняться, а ежедневные отлучки Жана – состояние здоровья «Самодержца» вынуждало сына каждый день проводить в родительском доме несколько часов – позволяли мне всякий раз по его возвращении устраивать маленький праздник: ставить на стол цветы или какие-нибудь ранние фрукты либо вести его в заброшенный садик у дома, где неожиданно зазеленела изгородь из бересклета.

А главное, добрый гений кочевников уберёг меня от проявления нетерпения или дурного настроения, шепча мне на ухо: «Это будет длиться ровно столько, сколько тебе захочется, и ни дня дольше…» Ни дня дольше… И я успокаиваюсь и расцветаю – моя запоздалая наивная беспечность объясняется тем, что в юные годы любовь была со мной скупа. Я пополнела, ем вкусно и с удовольствием, как и Жан, много сплю. В течение дня мои заботы примерно те же, что у Виктора, слуги Жана: мсье уходит с мадам? Или один? Вернулся ли мсье? Одевается ли мсье?..

В первые дни во время отсутствия Жана я оставалась верна своим старым маршрутам: то заходила в средиземноморский ресторанчик, где густо посыпанные сыром равиоли искрятся от кипящего жира, то сидела в закусочной, которую Браг хвалил за горячие сосиски и бархатистое пиво, однако прежнего удовольствия – простого удовольствия по-холостяцки живущего гурмана – я там уже не получала. «В такие места нельзя ходить одной! – восклицал Жан. – Такой женщине, как ты, да ещё имея такого любовника, как я, нечего нарочно разыгрывать из себя завсегдатая дешёвых закусочных! В твоём распоряжении дом, кухарка не из худших, а ты бегаешь по Парижу, чего-то ищешь…» – ну и так далее.

И в первый дождливый вечер, сидя перед порцией равиолей, я с покорностью счастливой, легко поддающейся влиянию скотины упрекала себя: «Что это за фокусы, в моём распоряжении дом, кухарка не из худших…»– ну и так далее – и сочла, что Жан во всём абсолютно прав.

Если я ужинаю в ресторане, то только с Жаном. Если иду в театр, то тоже с Жаном. Законный брак, в котором я в своё время состояла, разрешал мне вступать с людьми в товарищеские отношения, но кодекс «связи» предъявляет другие требования. Я могу появляться на людях только в сопровождении любовника, Жана, либо телохранителя, Массо. Тот же кодекс строго регламентирует все мои выходы из дома, причём с такой точностью и скупостью, что это даже становится забавным, и мне тайно даже льстит, что инженю тридцати шести лет содержится в такой строгости. Я как-то рискнула сказать: «Но ведь когда ты был любовником Майи, то, мне кажется…» – и услышала в ответ жёсткие слова: «Майя не жила со мной. А кроме того, Майя – это Майя, а ты – это ты».