Страница 12 из 17
В карете так и висело ощущение беды и тревоги. Постаревшего Щелкалова просто трудно было узнать.
– Я могу чем-нибудь помочь? – спросил Нагой.
– Нет, – ответил Щелкалов. – Ничем ты мне не поможешь. Скажи только брату моему Василию, пусть все делает, как мы с ним договорились. Пусть ни от чего из порешенного не отказывается и Романовых держится.
Афанасий Нагой дорого отдал бы, чтобы узнать задуманное братьями. Но он прекрасно понимал, что через это узнание можно запросто и головы лишиться.
Они обнялись и стали прощаться. Вдруг Щелкалов спросил:
– Слушай, Афанасий, а ты сам был в Угличе, когда младенца Дмитрия убили?
– Прости Господи, не был, – перекрестился Афанасий.
– А что?
– Да говорил мне Андрей Клешнин, что там было что-то не так. И младенец не совсем тот, и похороны не вовсе те… И Вылузгин чего-то чуял, и Шуйский носом крутил. Ничего не ведаешь?
– Нет, брат, не ведаю…
– Жаль, хорошая могла бы быть комбинация! – закончил беседу Щелкалов. – Ну ладно, бывай! Вон пристав волком глядит.
Они еще раз обнялись и каждый дальше поехал по своей жизненной линии. Странная эта езда в Русии.
Очень долго не мог прийти в себя Афанасий Нагой после «хорошей комбинации» Щелкалова. Ничего толком не ясно, но очень тревожно.
В конце девяносто четвертого года в Москву в третий раз приехал цесарский посол Варкоч напомнить царю его обещание помочь австрийскому цесарю казною.
– Если хотите помогать, то помогите теперь, потому что турский султан пошел на нас со всею силою.
В частной беседе с казначеем Степаном Васильичем Годуновым он толковал:
– Цесарь наш прислал Борису Федоровичу свои подарки, какие только к братьям своим посылает, другим великим царям и курфюстам. Да ты только взгляни. Две цепи золотые, одна с портретом цесаря. Часы золоченые с планетами. Кубок серебряный, позолоченный, с жемчугом. Два попугая.
Он расхваливал все это как купец в крымском жидовском городе Кыркоре, где располагался русский посол Бибиков. Судя по шикарным подаркам, дела австрийского цесаря действительно были очень плохи.
При первой личной встрече с Годуновым Варкоч буквально умолял его:
– Их царское величество просит, чтоб вы умилосердились о кровопролитии христианском. Помогите, чтоб государь ваш казны своей послал, которой имеет от Господа Бога очень много, потому что теперь пора. Господь Бог на этом свете всякой радостью вас наградит и детей ваших. И на том свете вам вечный платеж будет. И у всех государей и людей христианских великую славу иметь будете.
Годунов слушал и в процессе слушания размышлял. Что-то подсказывало ему, что в этот раз кесарю следовало бы помочь. А почему следовало, он еще не понял.
Подарки, переданные государю Федору Ивановичу, были еще роскошнее. Драгоценности были присланы и жене его – царице Ирине Федоровне.
По случаю приезда посла царем был устроен роскошный прием на сто человек сидящих и двести человек стоящих бояр.
Когда после пышных приемов и долгих бесед Борис Федорович и Степан Годунов остались одни в рабочей комнате правителя, казначей спросил:
– Что, не будем посылать казны?
– Как не будем, будем, – ответил Годунов.
– Мы ж никому не посылали, да и нам никто не посылал. Все все больше обещаниями ограничиваются.
– В этот раз пошлем казну, и большую, – сказал Годунов. – И вот почему. Нас сейчас литовцы не пугают. После смерти Батория они не страшны. И шведы, слава Богу, замолкли. А вот турский султан самый наш первый враг. И надо бы кесарю деньги послать. Проку особого, я думаю, не будет. Но и казне без дела лежать незачем. Пусть работает. Хоть раз покажем немцам, что при случае мы можем их рать содержать. Другие сразу заискивать перед нами начнут, забегать вперед и в глаза заглядывать.
– Почему это? Отчего вдруг?
– А оттого! Узнают, что австрийскому кесарю денег дали, будут думать, что и им дадим. Много больше на стороне выиграем. И послать надо не деньгами, а так, чтобы как можно больше слухов по Европе расползлось: дорогими товарами, мехами!
Годунов встал из-за стола и, слегка прихрамывая, обошел комнату.
– Вот что, Степан Васильевич, готовь бумагу о посылке большой меховой казны в Австрию, – приказал он. – И пусть повезут ее Власьев дьяк и дворянин Вельяминов Петр.
– Этот-то зачем? – спросил казначей про Вельяминова.
– Пусть. Для солидности: глуп, но зело дороден зато!
Весной, в апреле девяносто пятого, посланы были к кесарю думный дворянин Вельяминов и дьяк Власьев. Они повезли соболей, куниц, лисиц, много белки, бобров, волков и лосиных кож на десяти возах.
Месяц май, года 95-го
Государеву конюшему и ближнему великому боярину, наместнику царств Казанского и Астраханского Борису Федоровичу Годунову от рабов Божиих послов государевых дьяка Афанасия Власьева и дворянина Петра Вельяминова
Сказываем, что, приехавши в Прагу, где живет кесарь австрийский Рудольф, мы потребовали, чтобы нам указали место, где разложить меха.
Нам дали на дворе у кесаря двадцать палат, где мы смогли разложить куниц, лисиц, волчьи шкуры и лосиные кожи с соболями.
Белку мы клали коробами плетеными берестяными.
Когда все было изготовлено, император с ближними людьми сам пришел смотреть государеву посылку.
Кесарь государеву вспоможению вельми обрадовался и удивлялся, как такая великая казна собрана. Говорил, что прежние цесари и советники их никогда такой большой казны, таких дорогих соболей и лисиц не видывали.
Нас расспрашивали, где такие звери водятся, в каком государстве.
Мы им отвечали, что и в государевом царя Федора государстве в Конде и Печоре, в Угре и в Сибирском царстве близ Оби великой от Москвы больше 5000 верст.
На другой день цесаревы советники присылали к нам людей с просьбой, чтоб мы положили цену нашего государя подаркам: как их продать?
Мы, рабы Божий, отказали со словами: «Мы присланы к цесарскому величеству с дружелюбным делом, с государевой помощью, а не для того, чтобы оценивать государеву казну. Оценивать мы не привыкли, этого дела не знаем».
После цесаревы люди нам сказывали, что цесарь велел оценить присылку пражским купцам и те оценили ее в 400 000 рублей.
А трем сортам лучших соболей цены не положили, не умели по их дороговизне.
На этом писание заканчиваем, потому как уходит оказия. Большое и подробное письмо с докладом государю вышлем с нашим государевым человеком в ближайшее время.
Долгое время хозяина в Пишалине на Никольском не было. Занятия у Симеона и «Дмитрия» шли полным ходом. Мальчик был благодатным материалом. Все его интересовало, все он хотел делать сам. Он быстро постигал фехтование, верховую езду, языки, географию, историю Рима и Греции.
По Библии с ним занимался сельский священник. В одном только у них с учителем были разногласия: мальчик рвался к ровесникам, деревенским ребятам, а Симеон его ото всех отгораживал.
Любой друг, любой будущий наперсник – это опасность расколоться, предать. Царевич Димитрий был заранее обречен на бездружество, на одиночество.
Осенью приехал Нагой. Привез царский крест. Крест был невиданной тончайшей работы. С первого взгляда было видно, что крест этот, безусловно, царский.
«Царевичу» его, конечно, не показали.
– Ну, как там мальчик? – спросил Симеон о настоящем царевиче.
– Жив. Злой растет, замкнулся, – ответил Нагой. Потом добавил: – Не прав я, зря я тебе это говорю. А правильно то, что он в дороге умер.
– Зачем, Афанасий Федорович, ты меня за дурака держишь? – рассердился доктор. – Давай на равных разговаривать!
– Не за дурака я тебя, доктор, держу, а голову твою хочу сохранить. В Литве он!
Больше на тему настоящего Дмитрия разговора не было. А через день Афанасий Нагой сказал: