Страница 11 из 17
Годунов помолчал.
– И передай ему награду, да посерьезнее. Так, чтоб никто не ведал. Он нам еще из Праги, от кесаря, нужные вести передаст.
Борис Федорович обычно говорил не торопясь, обдумывая каждое слово, хотя сам был достаточно нервен и беспокоен. И эта спокойная речь абсолютно не вязалась с его чрезвычайно нервным обликом, это часто отмечали иностранцы.
– Не понимаю, – продолжил он, – у человека есть все. Сто рублей в году ему платят. Он – главный в Посольском приказе. Царь и бог в заграничных делах. Без его слова никто за рубеж шагнуть не смеет. Княжеские судьбы решает, хоть сам рода захудалого. Царь Иван порой говаривал: «Да у меня таких родов, как его, не одно сто». Даже сана боярского не имеет. Ему без княжеских корней держаться бы за меня против князей и держаться. Так нет, в правители лезет. А то и в цари.
– Как в цари?
– А так. Удастся принца Максимилиана на престол ввести, кто будет первый человек в государстве? Максимилиан? Черта с два!
Оба Годунова перекрестились.
– Он будет, он – Андрей Яковлевич Щелкалов. А там и до царского престола недалеко. Али ты не помнишь, как в восемьдесят четвертом по смерти Ивана Васильича они с братом себя царями величали?
Годунов подумал, прошелся по комнате и добавил с сожалением:
– И на чем горят! Спесь сжирает! А жаль, больно умен, собака!
Андрея Щелкалова взяли в мае девяносто четвертого.
Взяли демонстративно – прямо из Посольского приказа.
И что было удивительно, дьяка взяли одного, хотя изменские дела в одиночку никогда не делались.
Вслед за ним никто не посыпался. Даже брата его, Василия Яковлевича, не взяли. Очевидно, Годунову остальных пока брать было неинтересно. И их попридержали.
Так закончилась дружба правителя с братьями Щелкаловыми, которых в опасном восемьдесят четвертом году Борис Федорович назвал родными отцами.
В доме князя Федора Ивановича Мстиславского – первого российского воеводы – был жуткий переполох: правитель Годунов дал знать, что хочет его навестить.
Готовили грандиозный обед. Доставались вина рейнские, мускатные, белые французские, аликанте. Приносилась мальвазия, настойки, чаши с медом высшего качества.
Жарились лебеди, журавли со специями, петухи. Пеклись куры без костей, глухари с шафраном. Готовились рябчики в сметане, утки с огурцами, гуси с рисом, зайцы с лапшой. Приготовлялись лосиные мозги, пироги с мясом. Выставлялись сладкие желе, кремы, засахаренные орехи.
Накрывались столы в большом сводчатом зале. Были даже приглашены музыканты.
К двенадцати часам все было готово.
Вот прискакал десяток вооруженных стрельцов и выставилась охрана. Вслед за стрельцами подъехала легкая нарядная карета, окруженная конной стражей. Она въехала в широкий боярский двор.
Из кареты легко выбрался Годунов и, слегка прихрамывая, направился к парадным, расписанным золотом резным дверям.
Первый стратиг государства важно вышел навстречу и поклонился Годунову.
– Здравствуй, Борис Федорович. Спасибо, что решил меня навестить.
Годунов вошел в дом, в главный зал с почти накрытыми столами и огляделся.
– Хорошо у тебя, Федор Иванович, красиво, лепо. – Он выдержал паузу. – Так, значит, это здесь меня хотели отравить после смерти государя нашего!
– Что ты, Борис Федорович! Свят, свят! Окстись, батюшка.
– Да ты можешь этого не знать, Федор Иванович! Это братья Шуйские подбили твоего отца Ивана Федоровича. А он человек был покладистый, куда поведут, туда и шел. Только они открутились, а он так и ушел навсегда.
– Не будем об этом, Борис Федорович, – попросил хозяин. – Дело давно забытое. Что нам и поговорить не об чем?
– Хорошо, не будем. И верно, есть нам об чем поговорить. Ты знаешь, что Щелкалова Андрея взяли?
– Знаю, Борис.
– А за что взяли, знаешь?
– И духом не ведаю.
– При живом царе наследника на трон искал. С кесарем Рудольфом переговоры затеял. Сейчас он в пыточной комиссии.
Мстиславский в ужасе качал головой:
– И что, вина его доказана, Борис Федорович?
– Разумеется, доказана, – ответил Годунов. – Иначе бы не взяли. Да и сам он во всем Семену Никитичу признался.
Семен Никитич Годунов в то время командовал Пыточным приказом. Редко кто в чем не признавался ему.
– Значит, плохи его дела, – сказал хозяин.
– Плохи, – согласился гость. – Очень плохи. – Годунов опять помолчал. – Да и твои не лучше. На тебя показывает.
– Не может быть, Борис. Я чист! – возразил полководец.
– Чист-то чист, да не совсем, – не согласился правитель. – Кое-какие книги разрядные он для тебя переправлял. И для твоих братьев. Первенство ваше перед другими боярами выпячивал. А это зачем, для чего? Какая такая необходимость возникла?
Мстиславский испугался:
– Какая такая необходимость! Так, тщеславие детское, честолюбие взыграло!
– Честолюбие – это хорошо, – сказал Борис. – И тщеславие это неплохо. А если это не честолюбие, не тщеславие, а расчет какой дальний?
– Помилуй, Борис Федорович, какой расчет?
– А такой. Царь болен. Случись что, по этим бумагам царицу с престола очень даже нетрудно спихнуть.
Мстиславский взмолился:
– Не губи, Борис Федорович! Не клади опалу на семью! Вот тебе крест, никогда не буду против тебя выступать!!!
Годунов задумался.
Он вспомнил, как о том же просил Афанасий Нагой.
Нагой при Иване Грозном был послом в Орде. Оттуда он писал царю, кто из бояр имел запрещенные сношения с ханом. По этим письмам Грозный посылал бояр на пытку или на плаху.
Порой сам Грозный просил Нагого показать на кого-то из зарвавшихся бояр. А потом казнил неудобного боярина «за измену».
Словам Нагого верить было нельзя – чистая Азия. А Мстиславский – европейский человек. Может слово и сдержать. И Годунов после долгого молчания сказал:
– Хорошо, Федор Иванович. Договорились.
Повернулся и пошел к карете.
– Стой, Борис Федорович! – закричал Мстиславский. – А обед? Садись, пировать будем! Все же ждут!
– Спасибо, – ответил Годунов. – Я уже обедал. Да и живот чего-то болит второй день.
Нагой и Щелкалов встретились по дороге на Белоозеро. Их экипажи столкнулись у недорогого дорожного трактира.
Может быть, Нагой и не узнал бы, кого везут и куда в потертой дальнедорожной карете, но его слуга Копнин каким-то чудом знал все.
– Смотри, Афанасий Федорович, Щелкалова везут.
Действительно, везли Щелкалова под небольшой, в три верховых стрельца, охраной.
Нагой подошел к щелкаловскому приставу, чтобы получить разрешение на разговор со старым знакомым, своим бывшим начальником.
– Не велено! – хмуро отвечал пристав.
– Я заплачу, – предложил Нагой.
– Не велено!
И опять же расторопный Юрий Копнин все устроил.
– Не можешь ты с ними говорить, Афанасий Федорович. Ты все по-начальнически хочешь. А тут по-человечески надо. Иди в карету. Тебя ждут.
Думный дьяк Андрей Щелкалов и дьяк Афанасий Нагой были дипломатами приблизительно одного ранга. Щелкалов был главный дьяк Посольского приказа (Министерства иностранных дел), Нагой – посол высшего разряда в самой опасной для Москвы стране – Крымской орде.
И вот оба они в опале: один уже рухнул в пропасть, другой еще идет по самому краю.
Они сидели в обшарпанной служебной карете под надзором пристава и троих служилых людей и тихо беседовали.
– Что с тобой? Куда? – спрашивал Нагой.
– Донос на меня пришел. Лука Паули – переводчик варкочевский – донес, что я с Рудольфом вел переговоры.
– Понятно, – сразу проник в суть вопроса Афанасий. Он с лету понял, что речь в данном случае могла идти только о принце Максимилиане и московском престоле. – И куда теперь?
– За Белоозеро, в монастырь. – Щелкалов помолчал и мрачно добавил: – Право, тут и не знаешь – доедешь ли. А то и удавят по дороге, как Ивана Петровича Шуйского удавили.