Страница 20 из 34
2. Ленин смотрит на показ реальной работы.
3. Он оценивает рекордную работу как сделанную нелепо, расточительно, говорит об анархии производства, о необходимости писать об этом.
4. Ленин говорит об эксцентризме в искусстве, о скептическом отношении к общепринятому, об алогизме обычного.
Переход, который не успел уловить Горький, состоит в том, что расточительность и, так сказать, нелепость капиталистического мира могла бы быть показана методами эксцентрического искусства с его скептическим отношением к общепринятому.
И, наконец, сам Горький связывает этот разговор с тем, что интересно было бы написать роман о расточительности капитализма.
Формулирую: Ленин заинтересовался «эксцентрическим искусством» и сейчас же расширил область его применения.
Он начал говорить о той области применения эксцентризма, которую можно найти у великих реалистов, – у Толстого, например.
Толстой свой реализм основывал на скептическом отношении к общепринятому, пересказывая жизнь иными, неавтоматическими словами.
Таким образом, эксцентрическое искусство может быть реальным искусством.
Идет вопрос о направленности всякого искусства.
Горький перед процитированными словами говорил:
«Трудно передать, изобразить ту естественность и гибкость, с которыми все его (В.И. Ленина) впечатления вливались в одно русло.
Его мысль, точно стрелка компаса, всегда обращалась острием в сторону классовых интересов трудового народа».
Новое входит в искусство революционно, действительность обнаруживается в искусстве, как обнаруживается тяжесть при падении потолка на головы владельцев.
Новое искусство ищет новое слово, новое выражение. Поэт страдает в попытках разрушить преграду между словом и действительностью. Он ощущает на губах уже новое слово, но традиция выдвигает старое понятие.
Старое искусство лжет мелодрамой, лжет рифмой, если оно не переосмыслено.
Стих Маяковского
Работа тогдашних теоретиков, связанных с Маяковским, была неполна. Маяковский ею очень дорожил, он вместе со мной добивался у Анатолия Васильевича Луначарского возможности для нас издавать книги, но мы тогда издали не много. Говорили мы интереснее.
Мои основные работы были посвящены сюжету и не имеют прямого отношения к стиху. Работы Брика по ритмике так и не были докончены. Их и недоконченными надо издать.
Мне сейчас легче написать о рифме. Начнем с того, как относились к рифме символисты.
Звукам хотели тоже привязать точную символичность, прямую значимость.
Русский язык имеет то свойство, что в нем слабо осуществляются безударные слоги. «В произношении Блока, – говорит Андрей Белый, – окончания «ый» и просто «ы» прозвучали бы равно одинаково; а созвучия «обманом – туманные» – сошли бы за рифму».[44]
Тургенев называл рифмы Алексея Толстого «хромыми».
Толстой в письме возражал:
«Гласные, которые оканчивают рифму, – когда на них нет ударения, – по-моему, совершенно безразличны, никакого значения не имеют. Одни согласные считаются и составляют рифму. Безмолвно и волны рифмуют, по-моему, гораздо лучше, чем шалость и младость, чем грузно и дружно – где гласные совершенно соблюдены» (письмо 1859 года).[45]
Тургенев видит рифмы. Алексей Толстой слышит их, более глубоко чувствуя русский стих.
Уже Ломоносов рифмовал «кичливый» и «правдивый», а Сумароков горько его упрекал в большой статье своей «О стопосложении».
Силлабо-тонический стих знал слоги ударные и неударные, но слога редуцированного, неосуществленного он не знал.
Символисты придавали звуку мистическое толкование, и то, что было тенденцией развития языка, они осмысливали как рудименты мистических слов.
Андрей Белый рассказывает про Мережковского:,
«Или он примется едко дразниться поэзией Блока:
– Блок – косноязычен: рифмует «границ» и «царицу».
Как мячиками пометает глазками в меня, в Философова:
– У Льва Толстого кричал Анатоль, когда резали ногу ему: «Оооо!» Иван же Ильич у Толстого, когда умирал, то кричал: «Не хочу-ууу…» А у Блока: «Цариц-ууу?» «Ууу» – хвостик; он шлейф подозрительной «дамы» его; не запутайтесь, Боря, вы в эдаком шлейфе!»[46]
Вот этот кусочек про «цариц-ууу» – типичнейшая символистическая поэтика. Символисты занимались звуками языка, но придавали самим звукам эмоциональное и даже мистическое значение.
Рифмы Маяковского сделаны по звучанию, а не по графическому сходству. Он давал звуковую транскрипцию рифмы постольку, поскольку это можно сделать средствами приблизительного правописания…
Тренин в книге «В мастерской стиха Маяковского» пишет:
«В заготовках и черновиках Маяковского можно найти множество таких записей рифм:
нево – Невой; плеска – желеска; как те – кагтей; самак – дама; апарат – пара. И т. д. и т. д.
Подобного рода записи мне не приходилось встречать ни у одного поэта, кроме Маяковского.
Характерная их особенность в том, что Маяковский решительно отбрасывает традиционную орфографическую форму слова и пытается зафиксировать его приблизительно так, как оно произносится (то есть создает некое подобие научной фонетической транскрипции)».[47]
Мы издавали еще в 1916 году сборники по теории поэтического языка и в первом сборнике напечатали переводные статьи Грамона и Ниропа. Это были французский и датский ученые, которые довольно аккуратно доказывали, что сам по себе звук не имеет за собой эмоции. Так мы расчищали стол, на котором собирались работать.
Нашими соседями и друзьями были Лев Якубинский, Сергей Бернштейн.
Мы знали, что «у» в слове «цариц-ууу» и стон Ивана Ильича – явления разные.
Вырождающийся символизм прицеплял смысл к хвостику. К «у». Стихотворение давало адрес.
Адрес оказывался потусторонним.
Стих Маяковского весь организован.
Стих Маяковского в своем развитии разрешает многое в истории русского стиха.
Маяковский отказался от силлаботонизма, от счета слогов.
Уже Пушкин считал, что будущее русского стиха в русском народном стихе.
Тут он ссылается на Радищева, Тредиаковского и Востокова.
Радищев и Тредиаковский были революционерами вообще и революционерами в области стиха.
Александр Сергеевич Пушкин разрешал вопрос о стиховом размере вместе с вопросом о рифме.
«Радищев, будучи нововводителем в душе, силился переменить и русское стихосложение. Его изучения «Телемахиды» замечательны. Он первый у нас писал древними лирическими размерами. Стихи его лучше его прозы. Прочитайте его «Осьмнадцатое столетие», «Софические строфы», басню или, вернее, элегию «Журавли» – все это имеет достоинство».[48] В главе, из которой выписал я приведенный отрывок, помещена его известная ода «Вольность». В ней много сильных стихов.
Обращаюсь к русскому стихосложению. Думаю, что со временем мы обратимся к белому стиху. Рифм в русском языке слишком мало. Одна вызывает другую. «Пламень» неминуемо тащит за собою «камень». Из-за «чувства» выглядывает непременно «искусство». Кому не надоели «любовь» и «кровь», «трудный» и «чудный», «верный» и «лицемерный» и проч.
43
«А оказывается…» – «Облако в штанах» (гл. 2).
44
«В произношении Блока…» – «Эпопея». Берлин, 1922, № 1, с. 220.
45
«Гласные, которые оканчивают рифму…» – Письмо А. К. Толстого к И. С. Тургеневу 1859 г.
46
«Или он примется едко дразниться…» – А. Белый. Начало века. Гослитиздат, 1933, с. 425.
47
«В заготовках и черновиках…» – В. В. Тренин. В мастерской стиха Маяковского. М., «Советский писатель», 1937, с. 108.
48
«Радищев, будучи нововводителем в душе…» – А. С. Пушкин. Путешествие из Москвы в Петербург (гл. «Русское стихосложение»).