Бегство от волшебника

В отчаянии Рейнбери протянул руку и схватил графин. Наклонил и выпил часть содержимого — немного попало в рот, кое-что на лицо и шею.

— Бедный Джон! — сочувственно воскликнул Миша. — Наверняка я отчаянно утомил тебя!

— Извини… — проговорил Рейнбери, — …сумерки всегда действуют мне на нервы. — Он потянулся и зажег лампу.

Разбуженная неожиданно вспыхнувшим светом, леопардица оставила свое место на стене, растерянно облетела комнату и опустилась на Мишину руку. Рейнбери, на секунду замерев от странности этого портрета, сделал движение, словно хотел кинуться на защиту бабочки, потому что ему показалось, что Миша сейчас прихлопнет ее. Но Миша, уловив его попытку, рассмеялся и встал.

— Не волнуйся, — сказал он. — Мне дороги все существа.

Он направился к двери гостиной и вышел в сад, где в угасающих лучах заката краски и аромат цветов сливались вместе в виде некоего воздушного облака. Очень осторожно Миша заставил бабочку перебраться с его руки на лист. Какое-то время он еще постоял в дверях, и его лицо и руки были видны в свете лампы. И тут Рейнбери заметил нечто. Он и раньше, еще во время разговора, обратил внимание, что Миша держит что-то в руках, но тогда Рейнбери подумал, что это носовой платок. Теперь, при свете лампы, он разглядел, что это такое. Это был Анеттин шарф!

Рейнбери прислонился к двери.

— Миша, тебе придется уйти, — слабым голосом произнес он. — Мне и самому надо будет выйти, у меня назначена встреча.

— Не волнуйся, Джон. Я уже ухожу, — отозвался тот. — Я пройду через калитку, не возражаешь? Мне доставил истинное удовольствие наш разговор. Но не всему, сказанному мной, верь. Мне дороги все существа. — С этими словами он пошел по тропинке в вечерних сумерках. — Я всех люблю, мне все дороги! — крикнул он, подойдя к калитке. Рассмеявшись, он помахал шарфом и вышел за калитку; но какое-то время Рейнбери слышал, как. он похохатывает, уходя все дальше и дальше по улице.

Рейнбери вернулся в гостиную… и лишь через несколько секунд вспомнил об Анетте. И тогда он стремительно задернул шторы и сказал вполголоса: «Можно выходить!» Он не верил, что Миша может вернуться, но все же предпочел соблюдать осторожность. За дверцей буфета никто не пошевелился. Рейнбери охватила паника. А что, если девушка задохнулась? Что тогда делать? Он бросился вперед и распахнул дверцу.

Анетта безвольно повалилась вперед, и Рейнбери вынужден был подхватить ее, чтобы она не ударилась об пол. А ведь она все еще наполовину голая! — поймал себя на глупом удивлении Рейнбери. Он взял ее за плечи и изо всех сил встряхнул. Несомненно, она была жива. Глаза у нее были открыты, хотя смотрели как-то стеклянно. Рейнбери обратил внимание, что щеки у нее мокрые… значит, она плакала? И мысль, что она беззвучно рыдала там, в буфете, — эта мысль показалась ему нелепой и почти невозможной. «Анетта! — крикнул он ей прямо в ухо. — Анетта!»

Обхватив ее руками, он начал похлопывать ее по спине, пытаясь привести в сознание. Он ощущал, какая она холодная и обмякшая, как тесто. Наконец она застонала и поднесла руки к лицу.

— Вот так лучше! — произнес Рейнбери. Он открыл буфет, вытащил оттуда с нижней полки толстую бархатную скатерть и закутал девушку. Потом включил обогреватель и подвел Анетту поближе. Какое-то время он обнимал громоздкий сверток, в глубине которого находилась девушка, и в эти минуты чувствовал в себе какое-то странное умиротворение. Затем он наполнил вином бокал, из которого недавно пил Миша, отпил немного сам и протянул Анетте.

Теперь она пришла в себя достаточно, чтобы снова начать плакать. Кинулась к буфету и начала искать там блузку, а слезы каплями падали перед ней на пол. Рейнбери помог ей отыскать одежду, помог одеться. Она взяла сумочку и приготовилась уходить. Рейнбери обрадовался, что она не спросила о шарфе. Она все время молчала и, только подойдя к дверям, сказала хрипло: «Вы не виноваты, Джон».

— На самом деле, виноват, — ответил Рейнбери, — но не буду спорить. — Он поцеловал ее в холодную щеку. Она вышла, и он тут же закрыл дверь.

Он вернулся в тишину дома. Прошел через гостиную в сад. И в догорающем свете дня увидал, как закрываются цветы; и еще он увидел леопардицу; она слетела с листка, на котором ее оставил Миша, и продвигалась по тропинке. Минуту или две Рейнбери наблюдал за ней, а потом прижал каблуком.

11

Нина сидела за швейной машинкой старого образца, с ножным приводом. Ногами она нажимала на педаль, а руки оставались свободными, и она могла направлять ими пропускаемый через машину материал. Одно время Нина пыталась работать на машинке с электрическим приводом, но вскоре оставила эти усилия, так как нервничала и волновалась, каждую минуту боясь все испортить. Старая машина требовала физических усилий, но Нине как раз нравилась эта необходимость приспосабливать ритм движений тела к ритму работы механизма, ей нравилось возникающее потом чувство усталости, потому что оно напоминало ей о годах детства: точно такую же усталость она испытывала много-много лет назад после работы в поле.

Сейчас она занималась обработкой чрезвычайно длинного куска хлопчатобумажной ткани с асимметричным узором, но Нина не смотрела на него; все ее внимание было поглощено наблюдением за стальными челюстями машины, с невероятной быстротой сжимающимися и разжимающимися на движущейся между ними полосе материи. Машина все больше и больше становилась похожа на неведомое животное, через хищную пасть которого Нина пропускала хлопчатобумажную ленту; вопреки усталости руки подтягивали ткань, а ноги нажимали на педаль: все двигалось в едином ритме.

Но потом она начала замечать, что машина работает как-то не так. Может, нитка кончилась или игла сломалась, но только Нина вдруг увидела, что с ткани, по-прежнему рекой текущей из клацающего рта машины и скользящей под ее руками, исчезли стежки. Чувствуя неладное, Нина не могла понять, что же случилось. Она не могла вспомнить: зачем взяла этот кусок ткани? что именно собирается из него сшить? да и вообще, каким образом к ней попала эта ткань с таким странным рисунком? Нажимать на педаль, все быстрее и быстрее — это как будто помогало избавиться от сомнений. Быстрее, еще быстрее, с сумасшедшей скоростью… челюсти клацают… отворяются… захлопываются так молниеносно, что движение смазывается и кажется, что и нет его вовсе. Ритмическое биение машины переходит в несмолкаемый гул, а ткань течет и течет бесконечным потоком.

Нине вдруг показалось, что она бежит по какому-то Темному лесу. Бежит с отчаянной скоростью, едва касаясь ногами земли. А рядом с ней… машина! Нина видит, как время от времени стальной глаз вспыхивает в темноте. И на бегу она все еще протягивает ту самую хлопчатобумажную ткань сквозь челюсти машины. Чудовище непрестанно открывает и закрывает пасть, из которой вырывается высокий воющий звук; и Нине не дает покоя страх: что будет, если оно слишком сильно стиснет челюсти? Если она не сможет протягивать ткань, случится что-то ужасное. Вот если бы та закончилась, думает она, тогда я могла бы остановиться. Но ткани нет, кажется, ни конца ни края, поэтому портниха и машина бегут все быстрее и быстрее, и все темнее и темнее становится лес вокруг. Тьма становится гуще, сквозь нее труднее пробираться. Какие-то полотна свисают с ветвей, бархатные, шелковые… мягко окутывают ей лицо, коготками цепляются за руки, за плечи. И тот хлопчатобумажный кусок материи… вьется за ней… обматывается вокруг ног. «Я же сейчас упаду!» — понимает она и поворачивает голову, чтобы взглянуть на чудовище, бегущее рядом с ней. И действительно падает, и хлопчатобумажная ткань вздымается над ней, как парус, а потом опадает и начинает обматываться вокруг ее тела, как саван. И в последний миг она, наконец, различает, что это за узор: географическая карта стран мира. И в ту же минуту чудовище впадает в ярость — челюстями начинает рвать материал, а потом набрасывается на нее. Она чувствует тяжелые лапы у себя на груди и оглушительный, несмолкающий лай.