Страница 70 из 70
…Еще и это. И таков конец.А мне идти — идти, слепому, выше.И почему Ты мне велишь, Отец,искать Тебя, раз я Тебя не вижу.А я искал. Искал, где только мог.В себе. В других. И в камнях у дорог.Я потерял Тебя. Я одинок.А я искал. И меж людей бродил.Хотел утешить горечь их седин.И с горем, со стыдом своим — один.Потом расскажут: ангел приходил…Какой там ангел!..(пер. А. Карельского),
второе — Борису Пастернаку:
…Он отказался без противоборства,Как от вещей, полученных взаймы,От всемогущества и чудотворства,И был теперь, как смертные, как мы…И, глядя в эти черные провалы,Пустые, без начала и конца,Чтоб эта чаша смерти миновала,В поту кровавом он молил отца…Особого анализа заслуживает язык романа В. Иванова-Смоленского. Во многом он родствен языковой стихии булгаковского произведения, что вполне закономерно, ибо сам писатель, посвящая читателя в побудительные мотивы создания своей книги, предуведомляет его о сознательном «заимствовании автором чужого образа, мотива, стилистики и словесных оборотов». В «Последнем искушении дьявола» синтезированы трагическое и комическое, конкретика описаний (интерьера, портрета, пейзажа) и поистине гофмановская фантасмагоричность, обыденное и условно-фантастическое. Совершенно прав был В. Аксёнов, подчеркивая двойственность творческого метода М. Булгакова: с одной стороны, он «держался бунинского… направления», то есть реалистического, с другой — «время от времени впадал в авангард» («Собачье сердце», «Роковые яйца», «Багровый остров» — «…конечно, уже авангард, сюрреализм». Не говоря уж о «Мастере и Маргарите»). Соответственно, сюрреалистичностью отмечен и роман В. Иванова-Смоленского, в хронотопе которого библейские истории монтируются с картинами из жизни ХХ века на разных его отрезках, включая суггестивно поданный период перестройки, а повседневная реальность (древняя и современная) предельно инфернализируется.
Впрочем, читатель, переступивший порог ХХ1 века, к разнообразным художественным «измам» привык до оскомины; скорее, он испытывает потребность в документе, факте. Роман В. Иванова-Смоленского способен эту потребность удовлетворить сполна: почтение к реалиям — одно из характерных качеств его прозы. Книга предельно насыщена информацией: от экскурсов в историческое прошлое, касающихся разнообразных обычаев и символов, смертной казни в Иудее и распятия на кресте в Риме, копей царя Соломона и ловли жемчуга, родословной обряда крещения и этимологии имени Понтия Пилата, его военного прошлого и сути распри с Каифой, до комментариев к статьям уголовного кодекса, заключений судебно-медицинской экспертизы, постановлений об объявлении в розыск, отчетов и справок о показательных процессах, протоколов допросов, в которых невероятным образом вполне материальные улики уживаются с мистикой.
Чрезвычайно обширна аллюзивная парадигма романа В. Иванова-Смоленского; в нее, помимо, разумеется, различных составляющих непосредственно интерпретируемого произведения, органично вплетаются нити, ведущие к собственно евангельским текстам, Квинту Горацию Флакку и Иосифу Флавию, Гёте и Пушкину, Ницше и Достоевскому, Соловьеву и многим другим мыслителям и художникам слова.
В заключение заметим: вступая в контекст гениального творения, всякий новый автор в известном смысле рискует, ибо как минимум должен соответствовать определенной художественной планке. В. Иванову-Смоленскому, думается, удалось достойно продолжить традицию М. Булгакова, создать книгу мифологизирующую, свидетельствующую и одновременно предостерегающую.
Ева Леонова,доцент кафедры зарубежной литературы филологического факультета Белгосуниверситета кандидат филологических наукапрель 2008 г.