Лесной бродяга

Крепкий ликер еще туманил сознание Кровавой Руки, когда пирога остановилась в небольшой речной бухте. Метис, в противность своим неумеренным привычкам, на сей раз воздержался от участия в ночной оргии, хорошо понимая, что необходимо все его хладнокровие для выполнения задуманного плана. Когда оба пирата вышли из лодки, гнев метиса против отца еще клокотал у него в груди, хотя он не поскупился излить его в широких размерах.

— Ну, — сказал он Кровавой Руке, — ты большой мастак накачиваться мескалем, точно рекрут; отвези же пленника на другой берег и спрячь его в одной из этих рощ хлопчатника, где и дожидайся моего возвращения!

— Ах да! — отвечал, тупо улыбаясь, старый пират. — Голубка Бизоньего озера…

Гневный взгляд сына заставил его смолкнуть.

— Согласен, черт возьми! — продолжал он затем. — Голова у меня точно налита свинцом, и я сосну малость около пленника, предварительно позаботившись украсить его еще несколькими ремнями.

По приказанию метиса трое индейцев сели за весла и отвезли Фабиана, продолжавшего лежать на дне пироги, к другому берегу. Там старый пират вытащил его и, слегка пошатываясь, отнес в густую заросль деревьев и кустов, где, недалеко от берега, и положил за кустом, а потом лег сам вместе с другими индейцами. Между тем пирога с двумя прочими индейцами отчалила от берега, и ничто не указывало присутствия там троих человеческих существ. После этого усилиями всех индейцев лодка была вытащена на берег и там тщательно спрятана в густой траве.

Поставив двух индейцев караулить на берегу, почти против того места, где лежал под надзором старого пирата Фабиан, метис распределил прочих по равнине, на некотором расстоянии один от другого, приказав им наблюдать за прибытием отряда Черной Птицы. Устроив все это, он принялся приводить в исполнение свой план.

Сняв с себя красные ленты, украшавшие его волосы, он смыл со своего лица краски, а потом сбросил с себя красную суконную рубашку и кожаные кальцоньеры, украшенные погремушками, оставив из всего костюма лишь мокасины, похожие на те, которые носил охотник за бизонами. Наконец, открыв мешок, он вынул оттуда темно-коричневые полотняные штаны и бумазейную куртку, в которые и переоделся, а свои длинные развевавшиеся волосы собрал под клетчатый красно-синий платок. Когда на нем, таким образом, оказался, за исключением широкополой мексиканской шляпы, костюм белого, он перебросил карабин за плечо и направился к Бизоньему озеру.

Шел седьмой день со времени его отъезда из этого места, которое он покинул, когда сюда прибыл дон Августин. Ему было хорошо известно, что последние приготовления к охоте за дикими лошадьми, а также время, необходимое для их укрощения, должны были отнять у охотников около десяти дней.

Вот почему, идя к озеру, вокруг которого расположились мексиканцы, он был уверен, что застанет их еще на месте. И действительно, едва он перешел равнину и углубился в лес, как услышал ржание коней и шумный говор человеческих голосов, причем на лице его изобразилась живейшая радость, но без малейших признаков удивления. Перед тем он крался, подобно дикой кошке, но теперь отбросил осторожность и пошел вперед твердым шагом, беззаботно насвистывая, точно охотник, которому делать нечего. Однако никто не замечал его приближения, а потому, дойдя до опушки, он невольно притаился и стал наблюдать за тем, что происходило на берегу.

Вдруг выражение свирепой досады омрачило лицо метиса. Несколько оседланных лошадей с богатой сбруей, украшенной массивным серебром, и бархатными седлами, расшитыми золотом и шелками, по-видимому, указывали на скорый отъезд гасиендеро с дочерью и сенатором. Но вскоре лицо метиса прояснилось. Шелковые палатки доньи Розариты и ее отца оставались неубранными; вьючные мулы мирно паслись неподалеку, а багаж по-прежнему лежал около палаток. Из этого он заключил, что предстояла какая-нибудь увеселительная прогулка по окрестности или, быть может, охота за сернами, которой белые решили развлечься. В самом деле, на зов гасиендеро, уже одетого и готового сесть на коня, из своей маленькой голубой палатки вышла Розарита, показавшаяся метису еще прекраснее, чем раньше. При ее появлении дикий взор пирата вспыхнул вожделением, сатанинская радость осветила его бронзовое лицо. Случай отдавал ему в руки предмет его необузданной страсти, разгорячившей унаследованную от матери индейскую кровь.

Метис решил не обнаруживать своего присутствия. Не спуская глаз с молодой девушки, он стал отступать шаг за шагом и, когда зелень кустов и деревьев почти скрыла ее от его взоров, припал к траве и слушал, что говорили на лужайке.

— Сеньор Франциско, — сказал Энсинас, обращаясь к одному из слуг гасиендеро, — если вы заметите у Бобрового пруда свежие следы бизонов, скажите мне об этом по возвращении, и я со своими товарищами покажу вам охоту за буйволами, не менее любопытную, чем охота за дикими лошадьми, которую мы видели здесь. Теперь позвольте показать вам путь, по которому вы должны следовать, чтобы выехать из этого леса.

Сенатор, дон Августин и его дочь сели на лошадей и в сопровождении трех слуг поехали вслед за дюжим охотником по узкой тропинке, которая выходила из леса на равнину и там вилась среди высокой травы.

На опушке леса Энсинас расстался со всадниками, пожелал им доброй прогулки, при этом указал брод через реку и дорогу, ведущую к пруду бобров, любопытные постройки которых так интересовали молодую девушку.

— Сеньор Августин! — вскричал вдруг Франциско. — Там, должно быть, бежит буйвол или дикая лошадь. Видите, как волнуется трава, точно рассекаемая грудью какого-то животного?

Действительно, неподалеку от всадников в густой траве мелькала какая-то волнистая линия, которая как раз должна была пересечь тропинку, по которой двигались путешественники. Вскоре, однако, она исчезла, и перед глазами зрителей расстилалось лишь одно волнующееся море травы.

— Это, верно, была лань, которую мы спугнули, — промолвил гасиендеро, — ведь трава тут недостаточно высока, чтобы укрыть буйвола или дикую лошадь.

Кавалькада тронулась дальше и по истечении некоторого времени опять заметила вдали колыхание травы, направлявшееся к тому месту, где были спрятаны караульные метиса. Дальность расстояния не позволяла слугам дона Августина различить фигуру метиса, который бежал по равнине, пригнувшись к земле и лишь время от времени показывая из-за травы платок, которым была покрыта его голова.

Всадники ехали не спеша, как обыкновенно бывает утром, когда сердце точно расцветает при дуновении ветерка, напоенного ароматом пустыни. Восход и заход солнца навевает сладкие мысли, более игривые утром и более серьезные вечером. Первые улыбаются будущему, вторые охотнее возвращаются к прошлому. Для молодости эти грезы одинаково сладки, потому что какое же у нее прошлое? Зато необозримое будущее развертывается перед нею!

Розарита находилась под обаянием этих сладких грез. Для нее прошлое не исчерпывалось и двадцатью годами, а потому она вся перешла в будущее, мечтая о том времени, когда ее Фабиан вернется в гасиенду, быть может, более проницательный.

Убаюкивая себя подобными мыслями, девушка и не подозревала, что Фабиан лежал недалеко от нее, обреченный на скорую смерть. Мало того, ей самой угрожала опасность, но, не ведая об этом, Розарита продолжала спокойно ехать вперед, улыбаясь своим грезам.

Наконец, всадники съехали с тропинки и увидели перед собой реку. Широкие и глубокие воды ее вызывали у них опасение, что Энсинас ошибся, сообщая им, что в этом месте имеется брод, а потому они и остановились, чтоб посоветоваться, как быть дальше.

— Да эти берега вовсе не так безлюдны, как я думал! — вскричал дон Августин. — Я вижу там человека.

— Белого, как и мы? — спросила Розарита, которую голос отца заставил вздрогнуть и очнуться от своих грез. — Слава Богу!

— Судя по костюму, это — белый! — заметил сенатор.

Далекий от всякого подозрения, гасиендеро приказал Франциско расспросить незнакомца насчет брода. Да и как он мог подозревать человека, который, стоя на пустынном берегу реки, предавался невинному развлечению, бросая в воду камешки?