Честный проигрыш

Он зашагал вперед, пересек Драйтон-гарденс и двинулся дальше. Было уже совершенно темно, и его фигура сразу исчезла из глаз, будто проглоченная торопливо скользящими в темноте прохожими. Морган опять побежала, догнала его и схватила за рукав полотняной куртки:

— Джулиус, можно, я пойду рядом, пока ты не найдешь такси?

— Поступай как угодно.

— Джулиус, что мне делать?

— А почему бы тебе не вернуться к мужу? Он показался мне вполне приятным человеком.

— Что?!

Морган остолбенела, и Джулиус, остановившись шага на два впереди, обернулся и посмотрел на нее:

— Теперь в чем дело?

— Подожди, — прошептала Морган. — Он показался тебе… Но ведь ты никогда не видел Таллиса.

— Встретился с ним дня два назад у Акселя. Разве тебе не сказали?

Автоматически переставляя ноги, Морган сделала шаг, другой, и они медленнее, чем прежде, пошли рядом.

— У Акселя, — произнесла она. — Ты видел Таллиса. Бог мой!

— Что тут такого? Он меня не ударил. Даже протянул руку. Почему это тебя так расстроило?

— Протянул руку. — Слезы выступили на глазах у Морган, и она принялась утирать их костяшками пальцев.

— Логичнее было бы радоваться, что мы с ним встретились так спокойно. Повторяю, он произвел приятное впечатление.

— Это… это конец. Прости, я не знаю, что говорю.

— Удивительно, почему они промолчали. Руперт наверняка был в курсе.

— Извини. Думаю, я пойду обратно. А Таллис знает, что я здесь?

— Да.

— Кто сказал ему?

— Аксель, — после легкой заминки ответил Джулиус. — Ну же, зачем так плакать? Спокойной ночи.

— Минуту, — сказала Морган. Они стояли на углу Крэнли-гарденс.

— И что теперь?

— Послушай, — начала она. Рот был, казалось, заполнен горечью и болью. — Кое о чем ты не знаешь. Когда я ушла от тебя… когда ты вынудил меня уйти… там, в Южной Каролине, я прихватила с собой сувенир.

— Что ты имеешь в виду?

— Беременность.

Джулиус судорожно сглотнул. Деревянной походкой отошел прочь и сделал несколько шагов по Крэнли-гарденс. Она пошла рядом, стараясь заглянуть ему в лицо.

— И что же дальше?

— Разумеется, я сделала аборт. Это стоило очень дорого. Но я предпочла обойтись без твоих денег.

За движущимся бордюром окутанных темнотой фигур с шумом неслись потоки транспорта. После паузы Джулиус произнес:

— Ты смотришь на изничтожение ребенка как на финансовую операцию.

— В то время все именно так и было. — К ней подступила, готовясь вот-вот захлестнуть, волна горя.

— И тебе не пришло в голову посоветоваться со мной о судьбе моего ребенка?

— Я не думала, что для тебя это важно. — Никогда, ни одной секунды она так не считала.

Джулиус помолчал. Потом пробормотал:

— Повтор, — и, повернув, пошел назад, в сторону улицы с оживленным движением. Пройдя немного, спросил: — Это был мальчик?

— Я не узнавала. Для меня это не имело пола. Казалось просто болезнью, с которой необходимо расправиться.

Свободное такси медленно подъезжало в перекрестку. Джулиус подал знак, и оно затормозило у тротуара. Сказав «Брук-стрит» шоферу и «Доброй ночи» Морган, Джулиус захлопнул дверцу. На светофоре загорелся нужный свет — и машина отъехала.

Морган стояла не шевелясь. Прохожие задевали ее, толкали. Наконец она отошла в сторону и, прислонившись к кирпичной стене, истерически разрыдалась.

9

— В конце концов, разве им что-нибудь нужно, кроме как лобызать сапог, раздающий им зуботычины? А когда гнев обрушивается на них, и начинается падеж скота, мрут дети, и они скребут себя глиняными черепками или чем-то еще, хотя что это такое и зачем это надо делать, мне всегда было не понять, но, думаю, раз у них не было мыла, то они соскребали грязь так же, как мы соскребаем глину со старого сапога, — хотя какой смысл разговаривать с тобой о мыле, да и о глиняных черепках тоже, если ты никогда не моешься и ходишь как старый козел с загаженным хвостом, — а после этого и после всяких дурацких глупостей о слонах, китах, утренних звездах и так далее, и так далее, и так далее, они все еще лежат ниц, и воют, и славят сапог, что бьет их по лицу… У меня пальцы на ногах болят черт знает как. Что это может значить?

— Что у тебя болят пальцы, — ответил Таллис.

Сидя за кухонным столом, он пытался готовиться к лекции на тему «Профсоюзы и Русская революция». И только он приступил к предложению «В эти годы Ллойд Джордж занимал двусмысленную позицию…», как Леонард вошел в кухню. Это было полчаса назад.

Наступил уже поздний вечер, но жара в кухне еще не спала. Окно было широко раскрыто, и электричество высвечивало квадрат едва ли не впритык расположенной грязной и осыпающейся кирпичной стены. Пахло прилипшим к сковородке застарелым жиром и едкой горечью, которой был насквозь пропитан дом. От раковины несло мочой. Чтобы расчистить место для своих тетрадей, Таллис добавил к прежней стопке еще несколько грязных тарелок. Леонард монотонно покачивался в равномерно поскрипывающем кресле-качалке. Наверху, у пакистанцев, играл джаз. Где-то на улице раздались крики женщины.

Заерзав, Таллис приподнялся было со стула, но крик затих, и он снова сел. Сосредоточиться на работе не удавалась: лившаяся потоком речь Леонарда буквально смывала все мысли.

— Далее, — произнес Леонард. Наклонившись вперед, он ритмично поглаживал фестонно свисающими с подбородка складками кожи по набалдашнику палки, зажатой между коленями. — Далее, что за смысл в этих их разговорах о прогрессе? Если они справляются с чем-то одним, то немедленно упускают другое. Автоматически. У них нет шансов на победу. Теперь они рассуждают о счастье. Но что это такое, счастье? Они даже не знают. Дай им счастье, и они станут хранить в нем уголь. Еще одно. Они все рвутся к переменам, к переменам любой ценой, и они будут рваться к переменам любой ценой, и будут воевать за них до той поры, пока на этом шарике не останутся только высохшие кости, полиэтиленовые мешки и месиво копошащихся пауков. Пауки самые живучие из всех живых существ. А полиэтиленовые мешки неистребимы. Вот каково это местечко — наша любимая планета.

— Шел бы ты лучше спать, папа.

— Конечно, с самого начала все пошло неправильно.

— Проклятие, папа, я же пытаюсь работать!

— Что было у тебя на ужин?

— Жареная фасоль.

— А у меня что было?

— Цыпленок с каким-то гарниром.

— Я хочу есть.

— Поджарь себе тосты.

— Ты мне не сваришь яйцо?

— Нет.

— А где Питер?

— Не знаю.

— Пауки станут пожирать друг друга.

— Да, вероятно. Послушай, папа…

— Так что у них все устроится.

— Уже почти полночь…

— А жить будут в полиэтиленовых мешках.

— Мне нужно подготовить лекцию…

— Ты знаешь, что твоя жена в Англии? — Да.

— Ты к ней пойдешь?

— Нет.

— За какие грехи получил я такого слизняка-сына?

— Суть в том…

— Вот интересно, а ты хоть знаешь, на что похож у тебя рот, когда ты говоришь? Посмотрись как-нибудь в зеркало. Хотя не знаю, хватит ли у тебя сил пережить это.

— Откуда ты знаешь, что она здесь?

— Питер сказал. И сказал, чтобы я тебе не говорил.

— Да уж, вы с Питером умеете хранить тайны.

— А почему ты к ней не пойдешь?

— Если она не хочет меня видеть, я не хочу ей навязываться. Во всяком случае, пока.

— У тебя есть какой-то план?

— Нет. Просто знаю, что меня вечно кидает в разные стороны. Не знаю, что предприму. Не могу предсказать это.

— Единственный стоящий и красивый поступок, который ты совершил, — женитьба на этой девочке.

— Вполне согласен.

— Бьюсь об заклад, что это так.

— Я тоже.

— И как она только вообще согласилась взглянуть на тебя, вот загадка.

— Верно, верно…

— А потом ты позволил этому поганому еврею увести ее.

— Она свободна…

— Свободна! Пустой звук. За целый год ты ни разу не говорил о ней. Будто и думать-то забыл.