Страница 22 из 40
– Я тебе сегодня та-а-акое покажу! – сказал Кабан.
– Что?
– Не торопись…
– Что? Что? – Женечка была заинтригована.
– Увидишь… Говорю тебе, не торопись… Небо в алмазах!
Он повел Женечку на Котельническую набережную. К высотке, которую все москвичи знают. Но Кабан-то знал ее, может, лучше всех, только с другой стороны. Сколько чумовых ночей он провел на крыше этой высотки!
До Котельнической от Курского – по кривым старым улочкам – совсем близко.
– Вот, – сказал Кабан, когда они вышли к высотке. – Сейчас мы входим. Там консьержка… Если че, скажем, на запись в шахматный кружок…
Женечка засмеялась:
– Какой шахматный кружок?! В это время?
– Да, прокололся… Короче, идем… А там видно будет…
Они вошли в парадное. К счастью, сонная консьержка даже не обратила на них внимания. Блин, ну до чего же удачный сегодня день! Они прошли к лифту. В обнимку. Тридцатый этаж… Дальше маленькая дверца на чердак. Дверь на замке. Ой, подумаешь, на замке! Кабан в два счета справился с хилым замком. Взял Женечку за руку и, рассекая плечом душную чердачную темноту, вывел ее на крышу.
– Смотри!
Женечка замерла в объятьях Кабана, пораженная открывшимся перед ней видом.
– Такой Москву я себе не представляла…
Кабан, довольный собой, рассмеялся:
– Такую Москву ваще мало, кто видел…
И он отправился с Женечкой в необыкновенное путешествие, увлекая ее от одного края крыши к другому.
– Гляди туда… Видишь, башня…
– Ага.
– Павелецкая. А вон там – наша «Курская».
– Вижу. А там моя Каховка, да?
– Не, Каховка вон там… Это «Спортивная…» Смотри, прожектора освещают стадион…
– Да, вижу…
Прохлада на них дохнула. Кабан снял «Хонду», накинул Женечке на плечи.
– Я… я люблю тебя… Женечка, я люблю тебя…
– И я тебя люблю!..
Они целовались, как… Как можно целоваться только на крыше высотки, когда перед вами лежит вся Москва?
Вдруг Кабан выпустил Женечку из объятий.
– Что с тобой? – тревожно спросила Женечка.
– Не спрашивай. Постой здесь… Я сейчас…
Незаметно для Женечки вытащил из кармана куртки фотографию, заклеенную несколькими слоями скотча, чтобы никогда не порвалась, ни под каким дождем не промокла. На фотографии была Хонда. Она лежала на зеленой траве, обнажив животик. А рядом с ней, кленовыми желтыми листьями было выложено сердечко и слово «Леха». Он подошел к краю крыши.
– На хрен! Хватит о ней страдать, – сказал Кабан и швырнул фотографию вниз. Однажды он видел, как падал голубь с подбитым крылом. Эта фотка напомнила ему того голубя. И ширяться больше не буду! Не хочу…
Они еще долго путешествовали по ночной умопомрачительной Москве. Потом Кабан проводил Женечку домой и на последнем поезде метро вернулся на Курский. В переходе никаких следов недавнего разгула. Тихо и безлюдно. Кабан направился к палатке Ашота.
Ашот радостно его встретил.
– Ты мне скажи, Кабан?! По-твоему, хорошо все прошло? – озабоченно спросил Ашот.
– Просто потрясно, – ответил Кабан. – Лучше тебя никто в мире поляну не накроет.
– Вах, Кабан!.. Уважаю тебя… Как брата… Давай с тобой выпьем…
– Давай, если угостишь.
Ашот выставил пузатую бутылку.
– Ваграм думал удивить всех дорогим коньяком, – сказал он. – Ашота этим не удивишь. Ашот еще и не такой коньяк пьет. И не из пластмассовых стаканов.
Он не в пластмассовые стаканы налил дорогой коньяк. Очень дорогой. В рюмки налил. Хрустальные, между прочим.
– Скажи тост, Ашот, – попросил Кабан.
– За все хорошее, Кабанчик. Чтобы у нас все было, а нам ничего за это не было.
– Аминь!
Кабан выпил и почувствовал, как хорошо его начало забирать. Когда пил на дне рождения Цыгана, так не забирало.
– Нет, ты мне скажи, правда, все прошло на уровне? – не унимался Ашот.
– Не переживай. На высшем уровне! А за то, как Сеню помянули, отдельное тебе спасибо. Давай выпьем за Сеню.
Они помянули Сеню. Ашот крикнул жене:
– Неси сюда шашлык-машлык, кур неси, лепешки… овощи, фрукты… Все неси…
Он угощал Кабана.
– Да не лезет в меня, Ашот, – сопротивлялся Кабан.
– Э-э, брат, не обижай! Что такое, не лезет? Если вкусно, всегда лезет. Скажи, вкусно?
– Очень вкусно.
– Тогда ешь, дорогой.
– А кофе можно?
– Конечно, дорогой! Зачем спрашиваешь?!
Медведь возник, как приведение.
– Че, Медведь? Иди выпей.
– Нет, не буду.
– Какие проблемы?
– Я Рину ищу, – озабоченно ответил Медведь.
– Ладно, ищи. Найдешь, приходите сюда.
– Мы опять на шестнадцатом этаже, – предупредил Медведь.
Он ушел. Подвалила какая-то припозднившаяся компания, отвлекла Ашота от Кабана. А время, между прочим, было позднее. Кабан допил кофе и решил, что пора на боковую. Подойдя к подъезду ночлежки, он плюхнулся на скамейку выкурить последнюю за день сигарету. Сумасшедший был день. Сколько всего вместил в себя! Встреча с Дедом… Сеня умер… День рождения Цыгана… Ночная Москва с Женечкой… На крыше высотки… Такая круговерть! «Мы не мертвые, и не живые… «– вспомнилась строчка из стихотворения, которое читал Сеня за минуту до смерти. Живые, бля, живые! Сам ведь говорил Сеня, что нужно радоваться каждому прожитому дню, каждому часу. Кабан радуется, значит, он живой! «И за то, что могло быть иначе… «Кабан посмотрел на звезды – точно такие же звезды он видел минувшей ночью. «И за то, что не надо другого… «Кони… Наверно, кони несут теперь туда Сеню, в звездное небо…
Кто-то всхлипнул неподалеку. Тень колыхнулась.
– Эй! – окликнул Кабан.
В ответ – молчание. Ну, блин, глюки пошли. Да нет, не глюки, кто-то там копошится. Кабан встал, пошатываясь, сделал несколько шагов.
– Эй, ты че тут?
Тень корчится. Пригляделся Кабан, не тень – Рина!
– Рина, ты че?
А она плачет. Не плачет – захлебывается. Дыхание перевести не может. Что еще за дела такие, твою маму!..
Кабан поднял Рину, дотащил до скамейки, усадил… Гос-с-споди!.. Боже ты мой!.. Лицо у Рины – кровавое месиво, глаза синяками заплыли, искусанные губы вспухли, одежда в клочья. Кабан не вчера родился, все понял.
– Кто?! – заорал он, зверея. – Порву на хуй!
А Рина слова произнести не может.
Кабан на руках поднял Рину на шестнадцатый этаж. Оленька дрыхла, как суслик. Кабан уложил Рину на свободный матрас. Растолкал Оленьку. Продрав глаза, она сразу все поняла.
– Бля-я-ядь… Изнасиловали…
Кабан тряс Рину за плечи, допытываясь, как этот подонок выглядит, но из Рины невозможно было вытянуть ни слова.
– Ты пригляди за ней, – сказал Кабан Оленьке.
– А ты куда?
– Куда надо…
А куда надо? Он не знал. Хмель выветрился. Кабан ринулся к Ашоту.
– Ашот, с кем Рина ушла?
– Не видел, Кабанчик. Почему спрашиваешь?
– Какой-то хер ее изнасиловал…
– Вай, вай, вай… – запричитал Ашот.
– Найду, землю жрать заставлю! – бесновался Кабан. – Вот этими руками задавлю!
– Мара, ты слышишь? – крикнул Ашот жене. И повернулся к Кабану. – Где сейчас Риночка?
– В ночлежке.
– Марочка, ты слышишь? Вай, вай, вай… Какое горе… Какое горе… – Причитал Ашот. – Такая чистая девочка… Вай… Совсем еще ребенок…
Мара вышла из палатки, замутила голову Кабана расспросами, но он только отмахнулся и побежал на вокзал. Зачем? Сам не понимал. Этого гада искать? А как его найдешь? Нет никаких примет, ни одной зацепки… Возле кафе столкнулся с Медведем.
– Нигде ее нет, – озабоченно сказал Медведь.
– Да нашлась она, – сквозь зубы процедил Кабан.
И как под пыткой, выдавил из себя, какая беда настигла Рину. Медведь, выслушав, обхватил голову ладонями, сел на бетонный пол и заплакал.
В жизни такой ритм: белую полосу сменяет черная. Так теперь и получилось. Белая – день рождения Цыгана – быстро оборвалась. Черной черед наступил. А эта черная полоса, сука, какой-то нескончаемой оказалась. Даже не так, полосы не сменяли друг друга, белая потом черная. Полосы переплелись воедино. Сеня умер – праздник в переходе – Шоник уехал за сестренкой и как в воду канул – чудесная ночь на крыше высотки – в эту же ночь несчастье с Риной… Бело-черное, черно-белое… Такой вот коленкор. Шоник-то не пропадет, рано или поздно объявится. А вот Рина…