Страница 38 из 89
— К вашим услугам, — галантно поклонился Карпенко, делая к ней несколько шагов.
— Как там?
— Что вас интересует? Погода? Глубины? — игриво спросил Карпенко, уставившись на ее вздымавшуюся от волнения грудь.
— Вы же знаете, что меня интересует, — тихо сказала Катя.
Карпенко, словно только сейчас поняв в чем дело, сдвинул брови, пытливо посмотрел на нее и сказал несколько суше:
— Совсем забыл о вашей симпатии. Между прочим, он вам привета не передавал.
— Это не имеет значения, — вспыхнула Катя. Смущение ее исчезло. Теперь она была прежней Катей, независимой и немного грубоватой.
— Тогда присядем? Разговор длинный.
Катя не возражала, и они уселись в тени куста, отмахиваясь ветками от редких слепней. Карпенко и ей рассказал о злоключениях Норкина, умышленно сгущая краски, и даже дал понять, что Михаилу, пожалуй, не удержаться в должности комдива. Расчет Карпенко был очень прост: он думал, что все это оттолкнет Катю от Норкина, но просчитался. Катя любила, любила впервые и не как легкомысленная девушка, а как женщина, знающая, что счастье само не даётся в руки. Мысли ее все эти недели были с Михаилом, лишь думами о нем она и жила. Известие о том, что катера идут не на Березину, а на Припять, заставило ее сделать опрометчивый шаг: она написала флагманскому врачу флотилии рапорт, в котором просила отчислить ее и направить в госпиталь Северной группы хотя бы санитаркой. Не так была страшна сама просьба, как тон, которым она изложена. Наталья, ознакомившись с рапортом, еле уговорила, упросила Катю не делать глупости, так как ее могут вообще отчислить от флотилии. Как и где она тогда встретится с Михаилом? Последний довод подействовал.
А теперь, слушая Карпенко, Катя думала о том, что вот и ближе она к Норкину, за сутки можно до него доехать, а помочь ему не может.
Катя не заметила, как Карпенко положил свою руку на ее колено.
— Да вы, Катя, не убивайтесь, — напевал Карпенко, осторожно, но все смелее поглаживая ее колено. — Чтобы такая красавица да не нашла себе дружка — никогда не поверю!
Катя молчала. Карпенко осмелел и обнял ее за талию. Катя отшатнулась, несколько секунд удивленно смотрела на Карпенко, потом размахнулась, и две звонкие пощечины отчетливо прозвучали в утренней тишине,
— Вы меня звали, товарищ инженер? — почти тотчас раздался голос шофера, а вскоре показалось и его чуть насмешливое лицо.
Карпенко молча поднялся и, не простившись с Катей, пошел к машине. А Катя, закусив губу, убежала на катер, бросилась там на койку и разрыдалась. Тщетно Наталья пыталась успокоить ее, предлагала воду, валерьянку. Единственное, чего она добилась — Катя рассказала ей, что ударила Карпенко.
— Ну, а зачем расстраиваться, дурочка? — сказала Наталья, ласкаясь к Кате. — Не ты к нему, а он к тебе лез. Не он тебе, а ты ему пощечин надавала!.. Перестань, Катька, выть! Ты мне на нервы действуешь, и я тоже зарезу… Ну, чего ты, чего!? Встретитесь, и все будет по-прежнему.
Катя медленно отрицательно покачала головой.
— Почему? Разлюбила его?.. Значит, только на несколько недель и хватило твоего чувства! — напустилась на нее Наталья.
— В положении я, — всхлипывая, проговорила Катя. Наталья безвольно уронила руки на колени. Помолчала и сказала потом с напускной беспечностью:
— Эка невидаль! Сама не знаешь, что делать?
— Как ты не поймешь! Это же его ребёнок! — гневно крикнула Катя.
Когда полуостров, врезавшийся в реку с правого берега, отступил, остался за кормой катера, Селиванов прильнул к узкой смотровой щели. Впереди на высоком яру — Здудичи. Их не видно, но Селиванов точно знает, что они там, что там и вгрызлись в землю немцы. На зеленоватой воде чуть темнеет узенькая полоска. Это противокатерный бон. Какой ничтожной преградой он кажется сейчас! Создается впечатление, будто стбит только катерам разогнаться, рубануть по нему острыми форштевнями — и путь будет свободен. Но так только кажется. Селиванов отлично помнит донесение Пестикова и не думает бронекатерами разорвать бон (для этого идут тральщики), а ищет тот самый дот, который, опять же по словам Пестикова, держит под обстрелом всю реку. Вон там, на самом адысочке, кажется, что-то темнеет. Селиванов берет бинокль и смотрит. Похоже на лаз в гнездо стрижей. Только побольше. Весь обрыв почти в таких же темных дырках: стрижей здесь множество, и они, чуть не касаясь крыльями воды, снуют над рекой.
Противник молчит, словно не замечает катеров. В этой тишине чудится что-то зловещее. Селиванов оглядывается. Сзади, угловатые, как утюги, идут три бронекатера. На их палубах ни души. Но Селиванов знает, что из узких смот «ровых щелей смотрят на берег острые матросские глаза, ощупывают каждый кустик, каждый бугорок. Отстав от бронекатеров и покачиваясь на поднятых волнах, идут тральщики. Заходящее солнце залило кровавым светом большие смотровые стекла их рубок. В рубках стоят люди. Селиванову кажется, что он узнает и Гридина и Никишина, На машинных надстройках около спаренных крупнокалиберных пулеметов застыли пулеметчики. Они отчетливо вырисовываются на светлом фоне неба. Селиванову становится немного не по себе: он защищен броней, которая спасет его от пуль, а у них, действительно, броня «психическая».
Огненная струя брызнула из отверстия, замеченного Селивановым, и по воде перед носом катера заплясали белесые фонтанчики. Они все ближе, ближе… Нос катера разорвал их ленту, и теперь на его палубе обозначилась искрящаяся полоска. Словно камни забарабанили по рубке, ичень неприятно слушать этот стук: сама смерть стучится около твоей головы, и невольно хочется присесть, спрятаться за что-нибудь.
Фонтанчики взметываются уже за кормой…
Левый борт! Курсовой десять! По доту… Огонь! — кричит в переговорную трубу командир катера лейтенант Волков, любимец Селиванова. Широкоплечий, коренастый, с быстрыми черными глазами, он словно создан для внезапных налетов и войны. Селиванов уже не раз думал о том, что в другое время из него наверняка вышел бы или лихой разбойник, или беспечный рубака-гусар.
И что больше всего подкупало Селиванова — Волков решения принимал мгновенно, нимало не забоясь о том, понравятся они начальству или нет. Вот и сейчас, согрешив против устава, не спросив разрешения у командира отряда, он сам распорядился открыть огонь. Правильно распорядился: пока бы спросил, пока бы Селиванов ответил — потеряли бы драгоценные секунды, столь необходимые в бою, особенно если противники быстро сближаются на дистанции стрельбы прямой наводкой.
Около дота взметнулся столб пламени. Пласт глины сполз, и стали видны броневые плиты.
— Бронебойными! — кричит Волков в переговорную трубу и смотрит на Селиванова. В его дерзких глазах нет робости. Они спрашивают: правильно? Селиванов одобрительно кивает.
Стрелять начали и концевые катера. Снаряды вздымают землю, обрушивают в реку куски яра, но проклятый дот все еще живет! Из него уже не стреляют по бронекатерам: немцы поняли, что тем пули не страшны. Но зато тральщикам приходится туго. Не видно больше сверкающих стекол. Тёмные провалы вместо них. Но тральщики неуклонно идут вперед! И пулеметчики стоят на своих местах, и от них к доту тянутся словно красные четки. След их теряется около амбразуры.
Катера неумолимо, как лавина, несутся вперед Еще мгновение — и дот будет буквально в нескольких десятках метров. Т огда ему не сдобровать!..
— Огонь! — кричит Волков.
Башня немного поворачивается, ствол пушки дергается вверх, замирает, но выстрела нет.
— Огонь! — ревет Волков. Его скуластое лицо побагровело, кулаки сжаты. Подвернись ему сейчас промедливший комендор — в кровь изобьет.
В ответ из башни что-то говорят. Волков безобразно ругается, надвигает на глаза маленький загнутый козырек фуражки и становится рядом с рулевым с таким видом, словно он не в бою, а в обыкновенном походе «за грибами», как называли моряки все выходы, предназначенные лишь для того., чтобы не стоять на базе.