Чаша ярости

— Их объяснят. Рано или поздно, — сказал пришелец, — А Бога — не объяснят. И не потому, что это невозможно. А потому, что гораздо удобнее считать, будто никакого Бога нет и не было. Гораздо спокойнее. И виновата в том не наука, а сами люди. И в первую очередь — те, кто создал христианскую Веру, кто построил ее на костях сначала христиан, а потом — всех тех, кто не хотел поверить, не умел поверить, мешал строить храмы, копить деньги и власть, кто развалил большую Веру на множество маленьких: католики, протестанты, ортодоксы, баптисты, евангелисты, адвентисты… Вы все — слепые вожди слепых, а если слепой ведет слепого, то где конец их дороги? В яме, Maggiore…

— Евангелие от Матфея, — тихо сказал хозяин.

— Евангелие от меня! — вдруг яростно крикнул гость, и крик этот мгновенно угас, заблудившись в картинах, шторах, в толстой материи на стенах. Не жил крик в комнате-зале, падал, замирал. — Я это сказал! Я это повторял многократно, и Матфей сохранил мои слова. Но для кого? Когда я покинул свой мир, там остались мои апостолы — числом одиннадцать. Там остались избранные мной — числом семьдесят. Куда они повели людей? В яму? Вам сладко жить в ней, Maggiore? Или вы думаете, что это не яма вовсе, а дворец огромный?.. Вы сами боролись со знанием во все времена и не хотели понять, что оно всегда лишь подтверждало Божий замысел, что оно само было его частью.

— Церковь признала свои ошибки… — Хозяин сказал это, не желая, потому что слова звучали оправданием, а он не хотел оправдываться, но слова вырвались наружу, будто страшный гость сам вытащил их.

Во всяком случае, он ждал их.

— Признала? — Он вскочил из кресла и зашагал по кабинету, то пропадая в темноте, то вновь возникая в крае света. — Что это за религия, которая то и дело должна признавать ошибки? Что это за пастыри, Которые сквозь зубы цедят извинения и тут же творят новые ошибки? Да и слово-то вы нашли, Maggiore, — ошибки! Смерть Джордано Бруно — ошибка, выходит? А признали вы ее, когда люди освоили ближний космос и замахивались на дальний. Терпения вам не занимать… Вы выбивали камни, на которые опиралась Вера, с упорством самоубийцы, пилящего себе вены ложкой для похлебки, а теперь заявляете, что она — Вера, которую я дал людям, я! — что она искалечена. Мудрено ли?.. — Он вернулся из тьмы и снова сел в кресло. Сказал устало: — Извините, Maggiore, я не имел в виду лично вас…

Понтифик молчал.

Что он мог ответить этому человеку, который не только называет себя пришедшим в мир Мессией, но и ведет себя так, как должен, по идее, вести себя настоящий Сын Человеческий?.. Что он, хозяин кабинета и Хозяин Церкви, хотел ответить этому человеку?.. С чего бы приумолк маленький математик, затаился, замер в ожидании? В ожидании чего?.. Вот оно — Второе Пришествие! Две тысячи лет ждали. Ждать больше нечего. Ни математику, ни теологу…

Больно было. И тошно. И не хотелось ничего говорить. А хотелось заснуть и проснуться намного раньше, проснуться в мире, где ни одна собака не слыхала о чуде в Эфиопии, и о чуде в долине Амазонки, и о чуде в Нью-Йорке, и о чуде на Балканах. И жить, как прежде. Страусом, засунувшим башку в песок.

— Зачем вы пришли ко мне? — спросил черный человек белого, и свет лампы под абажуром Галле — или показалось? — стал ярче.

— Теперь не знаю, — скучно ответил гость. — Думал — найду единомышленника. Соратника. Друга. Думал, что понтифик-то уж не просто поверит в меня, но и мне поверит, и поддержит, как верил мне и поддерживал во всем тот, во имя кого вы отгрохали в вашем Ватикане не храм даже, а золотое чудовище. В Иершалаиме — и то поменьше был… Думал… Зря, выходит… Зря, Maggiore? Вы же в самом деле неглупый и образованный человек. И имя вы себе взяли — в честь тоже неглупого и образованного предшественника: Иоанн Павел. Я уж не вспоминаю тех двоих, первых, в честь кого назвал себя тот предшественник… Как же совместить несовместимое, Maggiore?..

Больно было. И тошно. И что он мог ответить пришельцу, в которого — ну никак, ну хоть застрели! — не умел поверить? И не маленький математик причиной такого непробиваемого неверия, а те две долгие тысячи лет безысходного ожидания Второго Пришествия, которые — вот ведь парадокс! — приучили всех к мысли, что Второе Пришествие — это такая хитрая штуковина, которую положено просто ждать. И только. Вечно ждать. Как там сказал гость — линия горизонта? Вот-вот. Она.

Он обхватил лицо ладонями, с силой провел по глазам, по щекам. Наваждение стирал?..

— Единомышленника? Соратника?.. Разумеется! Считайте, что нашли. Хотите, я завтра выступлю с официальной поддержкой вас? Хотите, я выпущу энциклику, где порассуждаю о явлении Мессии и судьбоносной роли свершившегося Второго Пришествия? Что еще хотите? Я сделаю… Но вы же сами произнесли слово, и слово это было — «зря»… Я верю в Господа, как умею. Возможно, что умею плохо, возможно. Я служу Ему много лет — тоже как умею. И наверно, служу лучше других, если три года назад конклав назвал именно меня Папой Римским. Я продолжаю дело тех, кто, кажется мне, служил Господу верой и правдой, и стараюсь не повторять ошибок — и уж тем более преступлений! — тех понтификов, которые черными пятнами остались в истории папства. Да что папства — в истории Веры!.. И пусть даже мой маленький математик позволит мне худо-бедно признать в вас человека, которому мы поклоняемся две тысячи лет. Пусть позволит. Только что тогда? Все всем бросить и бежать за вами? Но куда? И зачем?.. Я, наверно, лучше всех в этом мире знаю, как обстоят дела с христианской верой. Скверно обстоят. О ее болях и бедах могу рассказывать бесконечно. Но если вы — тот, кто должен был прийти, вам мои рассказы ни к чему: вы все лучше знаете. Но рискну напомнить всезнающему: христианская вера — это не только и не столько храмы, которые вам не по душе. Это не только и не столько церковники. Это, прежде всего, миллионы верующих, для которых Церковь — все: дом, убежище, надежда, покой. А вы приходите и заявляете: ваша надежда лжива, забудьте ее, в вашем доме завелась скверна, его надо разрушить. Но так уже было однажды, мы все поклоняемся подвигу… э-э, вашему, вероятно, подвигу, когда вы разрушили Храм Веры, возводившийся со времен Авраама, и основали новый — на камне, который, уж извините, стал именем Ватиканского храма. Я имею в виду апостола Петра…

— Я понял вас, — сказал гость. — И про Петра, и про «надо разрушить». Я могу продолжить ваш монолог, я слышу, о чем вы думаете. Примерно так: идея Второго Пришествия хороша лишь как абстракция. Ее осуществление — в моем лице, уж и вы меня извините, — стало пожаром, землетрясением, наводнением, тайфуномчем еще… Одним словом — стихийным бедствием. Жили себе спокойно, пусть плохо жили, лживо, лицемерно, пусть мучились, но — жили. А тут — на тебе! Явился… Ну, ждали, да, но не сегодня же. Вот если бы лет через сто или двести — тогда пожалуйста, тогда в самый раз, пусть потомки его встретят, как положено. А мы сегодня — никак. Сегодня у нас другие дела. Тут пора сеять, там — срок для жатвы, а вон там — время праздновать: Так что не до революций. До свидания и закройте, пожалуйста, дверь поплотнее. С другой стороны. Я прав, Maggiore?

— Вам никто никогда так не скажет.

— Но подумают, верно?.. Но вот ведь какая незадача, Maggiore, я-то уже здесь. И если я здесь и сейчас, то, значит, именно так решил Господь наш. Иначе бы он просто не допустил моего прихода, верно, Maggiore? Или вы уже и в него не очень верите — не только в меня?

Хозяин встал. Он был очень высок, что с успехом скрывало кресло. Вопреки досужим обывательским представлениям, на нем не было никакой сутаны, а вполне аккуратно сидел легкий спортивный костюм, удобный как для футбола, который, как пишут, очень любил понтифик, так и для работы за компьютером.

И гость встал.

Они были одного роста. Ну, может быть, хозяин на пару сантиметров повыше. На перст — так сказали бы во времена Христа, за которого выдавал себя гость. Он тоже был не в тунике, как Христу положено, а в джинсах и белой рубахе с длинными рукавами.