Страница 127 из 131
И все же Вик Сендерс спросил Петра шепотом:
— Что они хотят? Под местоимением «они» имелись в виду левиты.
— Они хотят знать, кто мы такие, — шепнул в ответ Петр.
— Это-то я и сам понял, — удовлетворенно кивнул Вик и умолк, слушая и пытаясь понять дальше.
А дальше следовало ожидаемое: взметенные мечи и дубины, быстрый и дружный шаг всей дюжины к пришельцам — и стоп-кадр. Двенадцать одновременно застыли в нелепых позах, словно время для них замерло: у кого нога задрана, кто завалился вперед, нарушая закон тяготения, рты раззявлены, глаза выпучены — моментальная фотка, запечатлевшая глупую и яростную атаку.
Двух коэнов явление природы, легко сочиненное Иешуа, не коснулось: как стояли, так и остались, разве что глаза тоже выпучили — от изумления пополам с ужасом. Ну не привыкли они к чудесам на земле, по определению чудесами взлелеянной…
Иешуа прошелся вдоль нерукотворных статуй.
— Вот вам, коэны, прямое нарушение второй заповеди патриарха нашего Моше: изображение «того, что на земле внизу». Типичные римские изваяния. Правда, не совсем рукотворные. Но что особенно забавно, встали-то эти изваяния у стен Храма. И будут стоять, пока я их не освобожу. А я пока не собираюсь их освобождать. Пусть стоят. Красиво…
Он постучал кулаком по лбу одного из левитов: каменным получился звук. И впрямь статуя.
У старшего коэна сам собой тоже выдавился звук. Что-то вроде «кхгдык». Но коэн справился с собой и склочным тоном задал вопрос:
— Ты их умертвил, незнакомец?
— Как можно! — ужаснулся Иешуа. — Это было бы нарушением и шестой заповеди «не убий», многовато для одного раза. Я просто остановил вокруг них время. Они живы и здоровы, но, скажем так, выброшены на берег реки, именуемой эллинами Хроносом. Пройдут годы, коэн, ты состаришься и умрешь, а они так и будут стоять статуями у ворот Никанора. И ведь не свалить их, даже не сдвинуть, потому что никому, кроме меня, в этом мире не дано запустить в движение остановленное время. Считай эти изваяния моим подарком Храму.
Коэн-старший, не говоря ни слова, кивнул коэну-младшему, парню по виду крепкому. Тот понял кивок однозначно, уперся ручищами в одну из «статуй», но не то чтобы сдвинуть — пошевелить не смог. Даже редкая и длинная бороденка «статуи» как взлетела вверх, так и повисла параллельно земле, не колеблясь.
— Я бы на вашем месте не рисковал, — заметил Иешуа. — Сдвинуть не сдвинете, а сломать — это возможно.
Младший коэн куда-то исчез, растворился в темноте, а старший спросил — не без почтительного ужаса в голосе:
— Кто ты, человек?
— Ты должен знать меня, коэн. Во всяком случае — помнить. Я — Иешуа из Нацрата, известный в земле Ханаанской как Ма-шиах, распятый воинами Пилата по наговору твоего коэна-гадола Кайафы, воскресший и вознесшийся к Отцу моему и сегодня пришедший на землю вновь, как и было предсказано пророками. А знаешь ли ты, коэн, зачем я вернулся?
Зрелище было — из редкостных. Ночь, сполохи факелов, моментальная скульптурная группа «Левиты, нападающие на врагов Храма», не менее живописная (от слова «живая») группа ни черта не понимающих Мастеров, начинающих проявлять признаки беспокойства и даже бунта, в качестве обвиняемого — довольно растерянный и испуганный (как и положено обвиняемому) коэн третьей чреды и в качестве обвинителя — знаменитый в эти времена в Иудее, Галилее, Самарии, Идумее и проч. Машиах, Иисус, получивший прозвище Христос, чье Второе Пришествие уверенно прорицали отнюдь не малочисленные последователи его учения — как в Иершалаиме, так и по всей земле Ханаанской. Ну и Петр — сбоку, зрителем. И еще один зритель — Дэнис, явно пришедший в себя сам или «отпущенный» Иешуа, с ба-а-альшим любопытством за всем наблюдающий, хотя тоже, как и Мастера, безъязыкий и глухой.
Коли все это по-прежнему — театр, то из солистов на сцене — один Иешуа. Пока. И один зритель — Петр. Все остальные — статисты, даже Анна-Мари. А ведь так и было обещано: то, что сделает и скажет Иешуа, будет важно только двоим ему самому и Петру. Остальные по замыслу — не в счет. Для них — только чудо, которое еще не свершилось, статуи левитов — это еще не чудо, это разминка. Потому что идея праздника у Петра вызывала сейчас большие сомнения: ну что праздничного в ночном брожении по Храму? Одно беспокойство. Уж лучше бы остаться в замке баронов Левенкур или, в крайнем случае, в доме Петра в Нижнем городе. Все-таки тепло, спокойно и сытно-пьяно.
Но праздник для Иешуа — понятие виртуальное. Исполни задуманное — вот тебе и праздник.
А что задумано?..
Молчание затягивалось.
«Что или кого ждем, Иешуа?»
«Кажется мне, еще одного зрителя…»
«Нас будет двое?»
«Понимающих — да».
«А как же твой будущий партнер?»
«Дэнис?.. Я сделаю так, чтобы он понимал. Но — не вмешивался, пока я не позволю».
«Значит, все-таки трое?»
«Дэнис не зритель. Он — участник, пусть и пассивный».
Еще раз всплывает безответное: а что задумано?..
А из темноты — вот ведь скорость передвижения по ночному Иерусалиму! вынырнул запыхавшийся пожилой коэн, который исчез куда-то полчаса назад (уже полчаса, оказывается! И впрямь молчание затянулось…), а за ним, тоже запыхавшийся, появился старый дружок и подельник, послушный исполнитель воли далеких римлян, пославших в Иудею многомудрого всадника Доментиуса первосвященник Храма, коэн-гадол Кайафа.
Буквально по Книге Книг: «Ждал правды и вот — вопль!» — Здравствуй, Кайафа! — Иешуа пошел к первосвященнику, распахнув для объятий руки, и тот отшатнулся, шагнул назад, чтобы не упасть, и ужас на его лице вполне отвечал библейскому установлению: «Он — страх ваш, Он — трепет ваш». — Здравствуй, Кайафа! — повторил Иешуа, прекрасно видя страх и трепет и тем не менее заключая первосвященника в объятия, прижимая к груди и похлопывая ладонью по спине. — Ты ведь знал, что я вернусь? Знал, знал, хотя и не верил, не хотел верить. Я и вернулся — вопреки твоему нежеланию, потому что не умирал… — Он отодвинул обмякшего Кайафу от себя, подержал за плечи и отпустил. Подождал. Кайафа устоял. — Ты не верил, что кто-нибудь, кроме тебя, может представлять на земле истинного Бога. Ты вообще не понимал, как возможно кому-то претендовать на знание Истины, если она — только твоя. Ты послал меня на смерть от распятия, чтобы все верящие мне поняли: я — только человек, обычный смертный, раз Бог не пришел ко мне на помощь в минуту, которая могла бы стать проверочной: кто прав — ты или я. Ты решил, что прав ты, все сошлось. Ты не поверил в мое Воскресение и в мое Вознесение, сочтя их обманом, совершенным моими учениками и последователями. Вот им, например… — Он указал на Петра. — Узнаешь? Это Петр, ученик мой, апостол. Он возглавлял в Иершалаиме общину христиан, которая так тебе не полюбилась, ты знаешь… Я бы напомнил тебе еще об одной ипостаси Петра, в которой ты тоже видел его, но не стану перегружать твой бедный мозг. Да и не важно это сегодня… А важно то, дорогой Кайафа, что ты действительно был во всем прав. Пусть подсознательно, на уровне чутья, оставшегося в нас от зверей, и житейского опыта, но — прав. Я на самом деле не воскресал и не возносился, я просто покинул это время и ушел в будущее. Ты же видишь своих слуг. Так поверь, что время для меня — такая же мера, как длина дороги или высота подъема: и то и другое одолеваемо… А сейчас я вернулся. Успокойся: ненадолго. Я не хочу причинять тебе зла, не собираюсь мстить за вероломство думай, Кайафа, что Бог — с тобой. Думай так, но знай: вот здесь ты как раз и ошибаешься. Бога с тобой нет, и никого ты не представляешь на земле, кроме собственной гордыни — быть выше остальных. Вот единственная Истина, которая тебе доступна, а я тебе открываю: не истинна она вовсе, а лжива и беспомощна…
Удивительно воздействие публичных речей Иешуа на слушающих его людей завораживает. Кто бы ни слушал — одинаково. Вот стоят Мастера — умные, разнообразно пожившие, повидавшие на своем веку такое, что и не снилось нашим мудрецам, умеющие и по профессии обязанные, если надо, говорить перед толпами так, чтоб муху пролетевшую слышно было! — стоят в своих смокингах, ни слова по-арамейски не понимают, а не шелохнутся. И Дэнис — по определению обязанный ненавидеть все, что говорит Мессия даже на арамейском, тоже притих, внимание изображает. Или не изображает — всерьез слушает и молчит: он же под контролем Мессии. И Анна-Мари застыла свечечкой в пышном подсвечнике кринолина — вся внимание…