Страница 69 из 86
Мужчина очнулся на секунду раньше, чем Лилит. Он приподнялся на коленях и заглянул ей в лицо. Он обхватил ее крепко обеими руками. В тот же миг веки ее дрогнули: она узнала его.
…Когда лицо прижато к другому, четыре глаза сходятся в один, и глубоко, черно глядит это таинственное око с алмазной искрой белка…
Безымянный растирал похолодевшие руки Лилит; что-то горячо, по-лаолитянски, твердил ее спасителю. Оба наконец взглянули на него. Безымянный включил автоматический переводчик: человек ответил. Голос громко и вольно лился из его широкой груди.
Короткие курчавые волосы лежали чуть повыше поперечной складки лба, складки умной и неожиданной на ясном молодом челе. Он нагнулся, чтоб поднять с песка рубаху из тонкой шкуры — почти щеголеватую, так она была мягка и прекрасно выделана, — и у горлового отверстия стянул шнуром из сухожилий.
— Что он сказал? — жадно спросила Лилит.
— Его зовут Смарагд. Он из этой страны. Он спрашивает, не с Луны ли ты пришла?
— Пусть мечты его сбудутся, а желания осуществятся, — поспешно проговорила Лилит, прижимая руки к груди. — Нет, не с Луны.
Резкий звук сигнала разнесся над дюнами: лаолитяне кончили работу и возвращались к летательным капсулам. Смарагд тревожно вскинул голову, ища в небе поющую стрелу. Но Лилит даже не обернулась.
— Я — Лилит, дочь Табунды. Скажи ему.
— Мы должны уходить, Лилит, — проговорил Безымянный, потянув ее за рукав. — Вспомни, твоя родина далеко.
Звук сигнала требовательно повторился, и тонкая шея Лилит, не стянутая амулетами, поникла. Ее ноздри вздрагивали от плача.
Последний раз обернувшись, она посмотрела печальными глазами, словно из глубокого ущелья, на человека под косым лучом солнца. Смарагд продолжал неподвижно стоять на дюнах.
— Возвращайся! — раздался голос ей вслед уже издалека.
…Да! Безымянный перестал ощущать себя атомом Лаолы-Лиал: он обрел собственное бытие, в нем одном помещалась целая вселенная. Куда же он ее денет?
Решение остаться на Земле требовало мужества, он это понимал и готов был позаимствовать некоторую его толику у землян.
Хотя существует разное понимание мужества. Для Одама и Смарагда оно имело совершенно реальные очертания: быть мужественным — значит действовать вопреки чувству страха!
Для Безымянного дело уже не решалось так просто — одним ударом кулака. Он знал относительность видимых поступков: можно и не шевелясь двигаться вперед с головокружительной быстротой. Одаму всякая двойственность недоступна: для него бег — это бег! Когда отдыхают мускулы, может заснуть и ум; таков естественный порядок вещей, как смена дня и ночи.
Но Лилит?.. Безымянному страстно хотелось, перескочив тысячелетия, выбить ее мышление с привычной орбиты, как выбивается электрон пучком света! Он смотрел на дикую, загадочную, пленительную для него жизнь ее духа с досадой и нежностью. Иногда он готов был посмеяться над своим упорством: он был уже далеко не молод! Пора бы ему, как мудрому жилистому дереву, живущему в мире молчания, преподавать уроки терпеливого равнодушия. Но в деревянном нутре рождались звуки — гулкие, молодые, похожие на пробу сырого материала, — и он прислушивался сам к себе с удивлением. Теперь ему казалось, что каждый его предыдущий шаг по космосу был лишь собиранием рассыпанных колец единой головоломки. В гармоническом мире Зеленой Чаши и среди крутящихся глыб пояса Сатурна — повсюду он сравнивал и изучал. Вектор мужества определен достаточно ясно: стремиться вперед без надежды на возврат! Кольца головоломки собраны одно к одному. Понять смысл — это-то и потребовало мужества, удесятеренного по сравнению с прежними усилиями и жертвами. Ибо долг его вырос неизмеримо по сравнению с узким, как ему теперь уже казалось, долгом лаолитян.
Накануне отлета он сообщил о своем решении. Они словно были уже подготовлены, потому что дружно запротестовали.
— Это невозможно! — ответили все четверо.
— Кто мне может запретить? Я — свободный лаолитянин.
— Да, — сказали они. — Но только на своей планете. Ты беспомощен вне ее. Фермент дыхания нестоек, мы можем оставить самый незначительный запас. Чтоб его пополнять, понадобится целая лаборатория с фотонной энергией. Ты — часть Лаолы-Лиал и не можешь существовать без нее, как и все мы.
Безымянный упрямо молчал. Лаолитяне переглянулись.
— Подумай, сколько ты сможешь продержаться, когда мы улетим? Ты задохнешься, избыток кислорода сожжет тебя.
— Вероятно. Но я хоть что-то успею сделать для Земли!
— Темный мозг людей маловосприимчив. Все пройдет впустую, разве ты не видишь этого? А Лилит? Она будет несчастна, потеряв тебя таким страшным образом, зная, что это из-за нее.
— Она может не догадаться.
— Она уже знает. Мы сказали ей.
Безымянный вскинул голову, глаза его блеснули гневом. Он хотел резко ответить, что никто не смеет стеснять его свободу или делать за него выбор. Но только тяжело вздохнул. Прекрасное общество далекой планеты имело свои путы, может быть, еще более непреодолимые, чем дикое племя Табунды: они держались не во вне, а внутри лаолитянина.
— Мы все принадлежим Великой задаче, — терпеливо повторили космолетчики. — Кто может освободить нас от нее? Ты придумал себе сказку о равенстве галактиан, и все это лишь потому, что хромосомный аппарат женщины с Зеленой Чаши случайно оказался совместим с нашими хромосомами. Рождение ребенка — шаткая основа для философии! Разум Лаолы-Лиал давно переступил порог произвольных выводов.
— Если мы так всеведущи, — пробормотал Безымянный, — зачем же во всех расчетах сохраняется «коэффициент незнания», скидка на те силы, которые еще не познаны?
— Чтоб уберечься от технических ошибок. Структуры в природе — это след былых передвижений. Чтоб господствовать, надо знать истоки. Наблюдение и есть тот процесс, посредством которого связаны пространство и время. Механизм Вселенной сложен.
— А механизм души?! — вскричал Безымянный.
Они не отозвались. Безымянный почувствовал себя в пустоте.
— Форма интересна лишь как результат движения, — сказал один из лаолитян после продолжительного молчания.
— Но круг ассоциаций у каждого наблюдателя может быть различен, — устало возразил Безымянный. Гнев его прошел, ему уже не надо было обуздывать себя, чтоб спорить с ними. — Все зависит от потенциала самого наблюдателя, от накопленной им информации. Разве вы не допускаете, что другие мозгоподобные из тех же фактов могли сделать выводы более глубокие, чем у нас?
— Мы не встретили таких мозгоподобных, — высокомерно отозвались лаолитяне. — Разумеется, и наши органы чувств ограниченны, но это разумная, выборочная ограниченность. Оберегающий барьер от лавины звуков и цветов, которые иначе грозили бы затопить сознание.
— Ну, хорошо, — прервал Безымянный, — подойдем к вопросу с другой стороны. Возьмите самое простое: время переваривания пищи. Кто, по-вашему, побеждает при равном интеллекте? Тот, чье время течет медленнее или — быстрее? Вы чувствуете, как неправомерен сам вопрос? Чем больше разница между цивилизациями, тем глубже должно быть их влияние друг на друга!
Но лаолитяне покачали головами.
— Откуда нам это знать? У нас есть Лаола-Лиал, к которой мы стремимся. Ради нее мы готовы жертвовать всем, но только ради нее! Наш выход в космос был вынужденным.
— Да нет же! — почти закричал Безымянный. — Живая мыслящая природа обязана покорять инертную и неживую! Это ее единственное назначение. Глобальное понятие родины неизбежно перейдет в галактическое. Диффузия цивилизаций должна развиваться в пределах всей разумной жизни. Я глубоко убежден, что принципы морали едины во Вселенной, и не может быть речи о вражде или подчиненности друг другу. Весь вопрос: какое место займем мы? Ведь, пускаясь в путь по космосу, мы думали лишь об одном: что можем взять для себя? Но проблема в ином — что может отдать мыслящий мир Лаолы-Лиал другим? Редкая населенность галактик постепенно укрепила в нас идею своей исключительности, своего мнимого главенства. Равнодушие к иным проявлениям жизни стало врожденным. Мы давно уже не любознательны, не любопытны, а лишь напыщенны. И никто не замечает этого! Я боюсь додумать до конца, но наша прекрасная цивилизация замкнулась сама в себе, может быть, грозя выродиться во что-то чудовищное! Подчинение пользе и нормам понемногу вытеснило отвагу и риск. Не этим ли начался сам собою тот путь к закату, которого мы так боимся? Нет, если Лаола-Лиал хочет жить, она должна научиться мыслить иначе. И не мое случайное прозрение, а сам путь по космосу заставит ее это сделать.