Убийство в Рабеншлюхт

— Как там наш Себастьян, бедолага, поживает? Можно к нему зайти?

— Да спит, небось, днем колотился в дверь, и руками, и ногами, рвался, плакал, а сейчас притих что-то. Пусть отдохнет, замаялся. Хотел его покормить, да он не стал ничего есть.

— Проведать бы, — забеспокоился священник.

— Да что ему будет? Не волнуйтесь, святой отец.

— Как не волноваться? — вздохнул отец Иеремия, — Так вам, получается, приходилось бывать на востоке?

— Нет, ну что вы. Игру мне подарил русский граф. Он мне всё и рассказал про мацзян, и правила разъяснил. Теперь вот время выпало, сижу — балуюсь.

— Вы знаете Ерёмина? — живо поинтересовался священник.

— Да кто же его не знает? — ответил Бауэр. — Приезжал к нам, давненько уже, как раз когда лесника убили. Воспользовался случаем, что может побраконьерствовать безнаказанно. Даже остановился на пару дней у Анны. Она не возражала — одна надежда у ней тогда была, что граф защитит. Он и защитил, на суде, деньгами. А то бы отвечала она по закону, как миленькая, за убийство мужа. А граф тогда приехал… матерого кабана завалил, на радостях полштофа шнапса выпил и потребовал баню. А какая у лесника баня? Баня только в городе. Осерчал малость, узнав, да пошел на речку. А на реке течение быстрое, поволокло, в омут потянуло. Хорошо я недалече был. Вытащил дурака, откачал, уж неживой почти был. А он со мной вот игрушкой такой расплатился. И в суде потом против меня выступал. Э-эх, люди, — горько вздохнул жандарм.

— Почему вы так уверены, что это Анна убила мужа?

— Ссорился лесник с женой перед смертью люто, бил ее зверски, не мог простить смерти ребенка. Как у них малыш заболел, лесник сразу хотел в город везти, в клинику, а доктор наш, Филипп, сказал, что, дескать, страшного ничего нет, дал травок, микстурок и сказал, что через пару дней само пройдет. Лесник и слушать не хотел, у малыша жар был, но Анна воспротивилась, страшно ей было, что ребенка растрясет в дороге и продует. Вот как всё кончилось. Ну, и топор — свой, хозяйский, и убит недалече от дома. И алиби у ней никакого. Кому еще нужно было убивать лесника? Она с той поры Филиппа и не любит. Винит его в смерти сына. И во всех своих последующих невзгодах. Мужа убила она. Больше некому.

— Боже мой, Боже мой, беда-то какая, — перекрестился отец Иеремия. — Хочу спросить вас, Вальтер, это вы отпустили Рудольфа с места преступления?

— Что-о-о-о? — жандарм выпучил глаза и весь побагровел. — Он оставил пост? Давно? Да как он посмел? Когда вы об этом узнали, святой отец?

— Когда возвращался мимо кузницы. Но ведь Рудольф не виноват. Он не военный, не полицейский, не должен соблюдать устав… И он, очевидно, долго ждал вас, устал, видать.

— И это после того, как я его из долговой ямы вытащил? Когда он проигрался в пух и прах всё тому же русскому графу? Я за этого картежника и шулера поручился, спас его, можно сказать. И он не мог посидеть несколько часов, чтобы… ведь сам вызвался! сам! нет, я молчу про то, что его любимого ученика убили. Я молчу про справедливость и правосудие. Но элементарное чувство благодарности… Э-эх, люди, — Бауэр с досадой хлопнул себя обеими руками по поясу. Забренчали подвешенные к ремню наручники.

— Ну, сейчас Генрих дома, он последит, я так думаю… — не успел отец Иеремия закончить фразу, как в дверь кто-то громко и настойчиво застучал. Бауэр пошел открывать.

— Да, место убийства под надежной охраной, — рассерженно промолвил он, пропуская за порог кузнеца. Тот был весь растрепан и взволнован, словно только сейчас узнал о том, что случилось.

— Я… это… — кузнец явно неловко себя чувствовал в кутузке. — Что я хочу сказать? Я монету нашел — может, пригодится для расследования. Кажись, золотая.

— Что за монета? — нахмурился Бауэр.

— Мы нашли пустой кошелек, — сообщил отец Иеремия. — У кузницы, за забором.

Жандарм наморщил свой круглый гладкий лоб.

— Так-так-так… Ограбление? — спросил он у священника.

— Это одна из наших версий, — ответил тот. — Но не все сходится. Позвольте я сначала всё расскажу.

— А можно мне на Себку глянуть? — робко спросил Генрих. — Одним глазком?

— Да спит он, не стоит будить, угомонился едва-едва. То молчит, ни на что не реагирует, то прямо как будто с ума сходить начинает. А сейчас — не шумит, и ладно. Чего зря тревожить?

— Хоть на минуту…

— И вправду, — заступился за кузнеца священник. — Мы уже знаем, что мальчик ни в чем не виноват. Лучше ему, конечно, сейчас быть под охраной. Самого, не приведи, Господь, убить могут. Но он нуждается в утешении чрезвычайно, и раз мы знаем, что он не преступник, то ничего предосудительного от этой встречи, мне кажется, не случится…

— Ну хорошо, согласен, одну минуту, не больше.

Бауэр открыл дверь каморки и пропустил в нее кузнеца. Раздался грохот, кузнец чертыхнулся.

— Забыл сказать, не споткнитесь! — крикнул ему вслед жандарм. — Я там держу кой-какие стройматериалы, — объяснил он священнику. — Дом ремонтирую. Встретил зимой в городе Карла Рабитца, старинного моего приятеля. Во франко-прусскую в одном полку служили. В одних окопах от снарядов прятались. После Шпихерна от ран лечились в одном госпитале. Если бы не генерал Штейнмец, лежать бы мне уж сколько лет в сырой земле… Славный вояка! Мудрый полководец. Многим от лягушатников жизнь спас. А Карл Рабитц после войны знаменит стал, изобрел сетку для штукатурки стен, встретил я его в городе случайно. Так он меня домой затащил, выпили, товарищей вспомнили, два рулона мне на прощанье вручил, не отказываться же? Замечательный человек. Хоть я и простой жандарм, а он теперь знаменитость, но разговаривал со мной, как тогда, в семидесятом, по-братски.

Из каморки донеслись сиплые всхлипывания. Жандарм замолк и прислушался.

— Отец! Отец! — говорил Себастьян. — Я знал, что ты мой отец. Забери меня отсюда. Я ни в чем не виноват. Не убивал я Феликса. Зачем он мне сдался? Помоги мне, отец!

— Держись, Себа! — отвечал взволнованный бас Генриха. — Отец Иеремия вытащит тебя отсюда. Всё будет хорошо.

Отец Иеремия с надеждой перекрестился и помолился о спасении Себастьяна Богородице.

— Ну, вы там, пора уже, — Бауэр заглянул в дверь каморки и обратился к кузнецу. — Надо последить за местом убийства. Ничто не должно быть тронуто до приезда следователя. Хотя, похоже, убийца давно мог все следы замести. И даже унести орудие убийства. А отвечать потом кому? Мне, конечно! А что я один могу, если помощники все ленивы и беспринципны. Рудольф, ох, Рудольф, какой негодяй! Чтоб я его еще хоть из одной передряги вытянул! Ведь посылал к нему с обедом. Неужели потерпеть не мог? Идите-идите, Генрих. И будьте осторожны. Преступник, скорее всего, ночью появится и захочет замести следы. Не ложитесь, будьте наготове. Только проявляя бдительность, будучи внимательными, мы можем помочь Себастьяну.

Кузнец послушно кивал головой. Иоганну показалось, что он хочет спросить разрешения остаться у Себы, но Генрих сказал только:

— Положитесь на меня, господин Вальтер! Если убийца появится, живым не уйдет, зверюга! Будет знать, как Себу подставлять.

И ушёл.

— Все беды из-за этого мерзавца Феликса. — закрывая засов, огорченно сказал жандарм. — Столько порядочных людей из-за него страдает. Если бы не вел себя, как развратник и отъявленный негодяй, всё было бы хорошо.

— Феликс наверняка спровоцировал преступника. И своим характером тоже, — мягко сказал отец Иеремия. — Но все-таки: de mortuis nihil nisi bene.

— О мертвых, как и о живых, ни хорошо, ни плохо, а только правду, — возразил жандарм. — Так что вы мне можете рассказать? Много узнали?

— Нет, не много, а главное, то, что говорит один противоречит словам другого, трудно вызнать правду. Но я хотя бы раздобыл почерка тех, кто был знаком с Феликсом, — произнес священник, доставая из рукава сутаны свернутые в трубочку листы бумаги. — Ни один почерк не совпал с тем, что на записке к Себастьяну. Правда, мне не удалось раздобыть почерка Альфонса Габриэля, Йоахима и живущего среди чужаков мадьяра. Но у бродяги нет правой руки, он не может писать; Йоахим безграмотный; мне представляется, что самый подозрительный — это мадьяр.