Страница 17 из 36
— Мамочка, забери меня к себе, пожалуйста… — промелькнуло в сознании, прежде чем оно погрузилось во тьму.
И никто не рассказывал принцу, как Ансгар мгновенно его подхватил… Вглядываясь в бледное личико, растирал руки, шепча просьбы о прощении и слова любви, которые ему обычно и не приходило в голову говорить, считая, что это как бы само собой разумеется.
Диант открыл глаза, чтобы увидеть над собой постылые рюшечки балдахина. Над ним наклонилась Эбба, присматривавшая за ним одно время после смерти матери:
— Выпейте Ваше Высочество.
— Нет… — безжизненно отозвался принц.
— Ваше Высочество…
— Нет! — Диант вяло взмахнул рукой, поворачивая голову: он даже не попал по чашке с эликсиром, но женщину отшвырнуло на несколько шагов.
Он равнодушно наблюдал, как Эбба осторожно поднимается и пятится из спальни. Больше к нему не приставали, попросту заперев в четырех стенах… восьми, если считать игровую.
Для ребенка существует два измерения: либо его любят, либо нет. Диант был полностью уверен, что для отца он лишь неприятная обязанность, а в мире все против него. Даже отсутствие Бруно, которого никакая плата не могла соблазнить остаться, не принесло облегчения: чему радоваться, другого пришлют, может быть еще хуже…
Он тоже отметил рождение принца Карстена, но по-своему: методично отправляя в камин игрушки, подарки, почти все свои рисунки, не тронув только синего дракона, который когда-то стоял в комнатах матери, и которого он в свое время отвоевал у воспитателя.
Не должно принцу восхищаться жестокой хищной тварью… Диант усмехнулся и отправил в камин следующую жертву.
Это были похороны его детства, наивных и глупых мечтаний о нежности и тепле. На этот раз стекла оставались целы, и никаких мелких предметов не кружилось по комнате: Диант был абсолютно спокоен. Можно сказать, мертвенно спокоен. Но от отстраненного взгляда принца слуги шарахнулись как от стаи голодных упырей, плотоядно щелкающих зубами. Захлопнувшуюся дверь едва не сорвало с петель, но Диант только этим и ограничился.
После «погребального костра», принц большую часть времени проводил сидя на подоконнике, уткнувшись лбом в стекло. Он не только больше не повышал голоса, он вообще перестал разговаривать, лишь механически выполняя привычные действия.
— Ваше Высочество, пора спать, — говорила ему Эбба от дверей, опасаясь приближаться к мальчику.
Диант покорно слезал и ложился в постель. Так же покорно умывался, съедал, что приносили… Или не съедал, забывая об этом, но слуги молча уносили подносы, боясь спровоцировать новый приступ злобы и пострадать. Погрузившись в апатию, он перестал даже рисовать, — как будто вынули душу. Состояние, в котором пребывал Диант, даже трудно было назвать отчаянием: отчаяние возможно там, где еще остается хотя бы слабенький проблеск надежды…
Он запретил себе даже вспоминать такое слово: оно тоже было не для него.
Появление отца, несомненно, вернуло бы принца к жизни, вызвав хоть какие-то эмоции, но Ансгара не было. Какой-либо конкретной даты ежемесячных визитов, которые иногда, особенно по первости, удавалось растянуть на несколько дней, не устанавливалось, но когда второй месяц отсутствия короля подходил к концу, Диант просто отметил где-то в глубине сознания, что его страхи были обоснованы и сбылись в полной мере. Последовательно и неуклонно у него отнимали свободу, от рождения предназначенную жизнь, будущее, те крохи любви, которые доставались ему с общего пира, пока не осталось ничего, кроме физического существования…
Король действительно был занят новорожденным сыном, связанный всеми положенными формальностями и церемониями, последовавшими за рождением Карстена и объявлением его наследным принцем. Для него образ старшего сына был связан с неизбывной болью, и рождение младшего ее отнюдь не облегчило: он просто исполнил свой долг, позаботившись о наследнике. Диант же отзывался пинком в старую незаживающую рану.
Наверное, никогда Ансгар не сможет забыть яростно брошенное в лицо «ненавижу!», горячечный блеск серых глаз. Он давно чувствовал, что теряет сына, достучаться до него становилось все труднее, и не мог не признать, что в этом есть его вина. Но — привезти Дианта в столицу, — именно такого, крушащего все вокруг и бросающегося с ножом на учителей… Открыто представить ко двору… И без того, его чародейский дар было бы невозможно скрыть, а ведь есть еще Эрнст, и господин Итилириэн, посол Короля Лето… А значит, Совет вмешается обязательно, — и что тогда? Выбор между долгом отца и долгом государя? Тяжкий выбор!
Пусть Диант ненавидит его, но он жив, а в Шпассенринке все же гораздо лучше, чем в камере Анкарионской Башни.
В это время Диант привидением бродил по отведенному ему крылу замка (две комнаты, все-таки не дело! Принц…), пугая охрану остановившимся пустым взглядом расширенных глаз. Встретив его и впрямь можно было ошибиться: хрупкая, почти прозрачная фигура, какая-то восковая бледность в лице, а веки и губы приобрели сине-фиолетовый оттенок, и в довершении всего — окутывающее его зеленовато-лиловое марево… Сверни он себе шею на лестнице, к нему не решились бы подойти.
— Чует сердце, преставится скоро, — шептались горничные, творя все охранные знаки, какие знали.
— Туда и дорога! Сколько можно такой ужас терпеть… — соглашались остальные слуги.
Диант слышал некоторые замечания, чувствовал на себе опасливые недоброжелательные взгляды и захлестывающие его волны неприязни.
«Не могу больше… неужели никто не поможет, даже если он будет умирать? Не поможет… Не могу… не могу… хватит… я не могу так больше!!!» — безостановочно крутилось в мозгу.
— И за что судьба такая, здесь с Его вампирским Высочеством сидеть! — возмущалась Эбба, — Говорят, в Винтре такой праздник был, когда Карстена наследным объявили… Ох!
Прямо перед нею стоял Диант, под каким-то неестественным углом откинув голову, губы у него вздрагивали…
Даже королю, даже мастеру Фестеру, даже светлой волшебнице, — она не смогла рассказать, что она увидела в глазах двенадцатилетнего мальчика. Поняла ли она сама, за какую грань заглянула в этот миг? Женщина на подгибающихся ногах сделала шаг назад, потом другой, отступая, пока не уперлась в стену, — это спасло ей жизнь…
Даже у боли есть предел, за которым просто перестаешь чувствовать. Его сознание вдруг мучительно исказилось, огненным смерчем вспыхнуло единственное желание, самое сильное, за всю его жизнь: куда угодно, только отсюда! Последнее, что увидел Диант перед тем, как его ослепило ставшее нестерпимым свечение, которое его окружало, — это то, что случилось с двумя охранниками, сообразившими, что сейчас принц исчезнет и полными служебного рвения его остановить.
Солнце палило немилосердно, и от трав шел одуряющий запах. Дианта привела в себя боль: он так долго пролежал без памяти, что щека успела обгореть почти до волдырей. Мальчик подтянул колени к животу, сворачиваясь клубком, и уткнулся лицом в пропеченную солнцем землю, с бездумным наслаждением вдыхая ее аромат. У него не осталось сил, ни на удивление, ни на страх. Он вообще был не в состоянии мыслить либо испытывать какие-либо чувства, в сознании царила блаженная легкость и пустота.
Диант перевернулся и улыбнулся далекому небу. Небо… между ними больше нет преград. Слабый ветерок шевелил волосы, словно лаская. Вокруг не было никого и ничего, горизонт манил, звал, — принц с трудом поднялся и все так же улыбаясь, пошел к нему.
Он шел без цели, без смысла — просто чтобы идти, ведь теперь его никто не держит. Иногда ложился на землю и смотрел в небо. Ему совсем не было страшно: если и шевельнулась какая-то тень чувства в душе, то это было даже похоже на радость — он один, и никто его больше не тронет, не придется купаться в волнах нелюбви, исходящих от окружающих, некому тыкать в его проклятую инаковость. Ночью Диант считал звезды и тоже шел, правда, перед самым рассветом уснул.
На второй день стало тяжелее: тело все-таки достучалось до рассудка, сообщая, что его необходимо чем-то питать. Диант наконец осознал, что предельно устал, что от солнца у него болит голова, глаза, что он уже весь пересох от жажды и совершенно не представляет, где находится, — и испугался. Из глубины в никуда рвался безмолвный безнадежный крик о помощи, соль разъедала обожженную кожу. Диант глотал слезы и шел, пока не упал от изнеможения.