Томас Рифмач

— Это не игра! — крикнула я. — Или для тебя все на свете — только игра? Вот как ты всех нас видишь? Мы для тебя игрушки?

— Нет, — сказал он, и кончик носа у него побелел от ярости. — Но я намерен оставлять кое-что при себе, когда сочту нужным.

— Ну и пожалуйста, — отозвалась я. — Сколько угодно. Спи один и ешь тоже. Мне и смотреть — на тебя опостылело.

Он поднялся и вышел из комнаты. Мы не разговаривали два дня. На вторую ночь даже до меня дошло, что любая правда все равно лучше моих выдумок, что чудовище, в которое я превращала его днем, не может быть тем самым Томасом, который прижимал меня к себе по ночам. Я встала и отправилась на розыски.

Он сидел один в моей пустой комнате, наигрывая на арфе и напевая «Прекрасную Анни»:

Я поплотнее запахнулась в стеганый халат и открыла дверь. Томас поглядел на меня поверх арфы.

— Прямо как в балладе, — сказал он. — Ты так и рассчитывала появиться, когда я буду петь свою исповедь?

— Нет, — сказала я, — просто не могла заснуть.

— Я пойду к себе, если хочешь.

— Нет, не хочу.

Арфа вздохнула, когда он откладывал ее.

— Ты все еще сердишься из-за Хью?

— Я никогда не сердилась из-за Хью, — виновато проговорила я. — Глупый же ты, если и вправду так думаешь.

Я села рядом с ним. Мы оба дрожали; камин почти потух. Он обнял меня, а я накинула халат на нас обоих.

— Она была придворной дамой, — заговорил он, глядя на краснеющие угольки. — Я так и не узнал тогда, что она понесла от меня, а ее обручили с Эрролом сразу после того, как… мы были с ней, той весной. Она была не глупа; она вполне могла пустить его к себе и до свадьбы, как только поняла, что произошло, чтобы ребенок мог сойти за его.

— Она любила тебя? Он пожал плечами.

— Не думаю. Она хотела меня. А я — ее. Хотя когда мне пришлось убраться оттуда, удовольствия вроде как поубавилось. На нас начали обращать внимание.

А бежал он, конечно, к Мэг и Гэвину. Я не стала спрашивать, в какой его приход все это случилось. В общем, теперь мне уже и не хотелось это знать.

— Перед смертью она пыталась сообщить мне о Хью, но меня не было на Земле. Она отослала это кольцо с Норасом Бэвисом. Я решил, будет лучше, если оно останется у Хью.

Я кивнула.

— Он хороший паренек, Томас. Я рада, что мы знаем, кто он, даже если он сам не знает. Ты еще будешь гордиться им.

— Я бы хотел никогда не встречаться с ним, — сказал Том. — Никогда не знать.

— Ради Бога, Том, почему?

— Потому что он умрет меньше чем через год. Холод пробрал меня до самых костей.

— Ох, Том, нет.

— Да, — хрипло сказал он. — Да. Как будто я в этом виноват. Как будто я мог сказать по-другому. — Он сглотнул, тяжело вздохнул. — Он заболеет и умрет, скажу я об этом или нет.

— Прости меня, — прошептала я, как девочка, разлившая молоко.

— Он пришел спросить у меня, сможет ли Элизабет родить ему здорового наследника, если он женится на ней, — слезы текли у него по лицу. — Я сказал ему: да. Но он так и не увидит своего сына. Этого я ему не сказал.

Я задала вопрос и получила ответ, но такого вопроса и такого ответа даже представить себе не могла. Зато теперь ему стало посвободнее в моих объятиях. Он пытался нести это скорбное знание в одиночестве; хорошо, что мне удалось облегчить для него хоть это бремя.

Оставался последний вопрос, который я никак не могла не задать, потому что каким бы ни был ответ, теперь я должна была его получить. Я знала, что мы можем никогда больше не вернуться к этой теме; и я знала, что эта рана должна стать чистой для нас обоих. Я тихо сказала:

— Кем была эта дама, когда ты ее знал, пока она еще не стала женой Эррола?

Томас сидел у моих ног, положив голову мне на колени. Он поднял лицо, мокрое от слез.

— Ты не могла ее знать. Она умерла, пока я был у эльфов.

Он страдал из-за сына; теперь он должен страдать еще и из-за его матери.

— И все же скажи.

Снова смотрел он в умирающее пламя.

— Лилиас, — сказал он. — Ее звали Лилиас Драммонд.

«Лилиас». Я тогда была девчонкой и насмехалась над темноволосым ухажером в домике Мэг. «Все, кроме одной, которую звали Лилиас». Та единственная из всех швей королевы, которая сумела не заснуть из-за любви к красивому арфисту.

Этой осенью все словно сговорились переплюнуть друг друга, лишь бы ублажить твой желудок. И про охоту забыли, и про медведей. Варенье у нас — от графини Map, дичь на суп — из Дунбара с наилучшими пожеланиями; Дункан из деревни прислал флягу со своим знаменитым пивом и собственноручного изготовления овечий бальзам.

Сейчас ко мне пришли двое деревенских с рассказом о двух странных белых оленях, явно надеясь, что Рифмач прольет свет на это загадочное явление, но из вежливости не решаясь прямо попросить об этом. Я заверила их, что непременно передам это мужу, и сдержала слово. Слишком уж красивое было зрелище: обычное деревенское утро, и внезапно — два белоснежных оленя, он и она, бесстрашно и гордо шагают посреди главной улицы, а народ толпится за ними и глазеет, пока они не скрываются в лесу.

Рассказ походил на пьяную болтовню, я расхохоталась (когда они ушли), как давно уже не смеялась,

Они сочли это предзнаменованием. Для них все было предзнаменованием — от стаи ворон до собственного чиха. Наверно, жизнь с провидцем из Эльфийской Страны научила меня так прозаически относиться к предсказаниям. Я надеялась, что Томас посмеется тоже.

Я подхватила поднос с разогретым бульоном и понесла наверх.

Дверь была распахнута, я с удивлением расслышала голоса. Входить туда кому бы то ни было без моего ведома строжайше запрещалось. Там был не один Томас, бормочущий так, как он иногда бормотал в бреду — я отчетливо слышала и женский голос.

Я поставила поднос на подоконник и приготовилась учинить разнос, в которых поднаторела за двадцать один год супружеской жизни с Рифмачом — но меня остановил странный аромат. Я не сразу узнала его, а когда узнала, не поверила: свежий ветерок ранней весны, запах сырой земли и быстро текущей воды, и благоухание цветущих садов.

Я стояла ни жива, ни мертва и не могла заставить себя распахнуть дверь. Весенний запах шел из комнаты Томаса, оттуда же слышались голоса.

Я узнала его голос, слабый, но более уверенный, чем за все последние недели.

— Если бы я был мертвым, то чувствовал бы себя лучше, чем сейчас. Если это сон, то ты, наверное, превратишься в розу или, скажем, в стул. Поэтому буду радоваться пока тому, что есть. Я уже забыл, как ты прекрасна.

— Вот, — в голосе слышалось свежее тепло весны.

— Чувствуешь, Томас? Я — не сон.

— Нет. Не сон. А ты понимаешь, что я женатый человек?

— Я знаю, что вы обещали друг другу перед деревенским приходом. Но смерть все равно разлучит вас.

— Почему ты пришла? — голос его звучал хрипло.

— У меня больше нет… больше нет песен.

— О Честный Томас, разве ты забыл мое обещание? Я пришла помочь тебе. Послышался сдавленный стон.

— Все хорошо, — сказала она, и голос ее звучал так утешающе, что даже я почти смягчилась. — Осталось недолго. Еще чуть-чуть, мой любимый.

— Помоги мне…

— Да. сейчас…

Он стонал так, как никогда не позволял себе, если я была рядом. Я прижала костяшки пальцев к губам.

— Уже скоро, — шептала она, — окончится твой срок. Окончатся ожидание и печаль, и ты пойдешь по прекрасной дороге, которую сам для себя выбрал. Тихонько, тихонько. Рифмач мой, все будет так, как я сказала.

— Я не могу…

— Все хорошо. Я с тобой. Держись за меня… Вот так… Еще чуть-чуть…

Больше я не могла этого вынести. Я распахнула дверь в комнату. Ослепительно прекрасная женщина сидела на кровати и обнимала Томаса. Его лицо исказилось от боли, тонкие кисти рук судорожно метались. Он словно потемнел и стал меньше, полускрытый ее длинными золотистыми волосами; осунувшееся лицо прижимается к ее зеленому плащу.