Томас Рифмач

Томас Рифмач

Часть первая

ГЭВИН

Не мастак я рассказывать, не то что Рифмач. И голос у меня грубоват, и язык тяжело ворочается. Ну знаю кое-какие баллады, да кто ж их не знает! Конечно, с Томасом не сравнить: от меня сроду не дождешься песен про нежных дев, как они перебираются через семь рек ради своих неверных возлюбленных, песен таких горько-сладостных, что от них слезы наворачиваются даже у ветеранов, или развеселых песенок о богатых скрягах, которых те же девы обводят вокруг пальца, да чтоб еще словцо остренькое ввернуть, да так представить кого, чтобы даже старый скупердяй, только и думающий о том, как бы зажать приданое, хохотал без всякой обиды. Такая музыка да со словами — это, я вам скажу, сила, вот только мне ее не досталось.

А если б даже и предложили, не знаю, согласился бы я. Вот у Томаса как раз есть история про Джока из Ноу, как он возвращался, унылый, с Меллерстейской ярмарки. Корову, вишь, свою комолую продавать потащился, да никто ее не купил. Возвращается, стало быть, Джок домой, к женушке, без денег и без гостинцев, а зима уж на носу. Идет это он по дороге со своей коровой и костерит ее почем зря.

— Эх, — говорит, — чего бы я не отдал, лишь бы от тебя избавиться да монетами в кошельке позвенеть.

Глядь, а у дороги, на обочине, человек в плаще, и говорит ему:

— Может, и позвенишь еще, Джок из Ноу. Вот только интересно мне, каково молоко у твоей комолой буренки?

Джок думает: «Наверное, с ярмарки кто», — и отвечает:

— Да разве ж то молоко! Сливки пополам с медом. По утрам ведро дает, но уж зато вечером — два!

Начали они торговаться. Джок-то про себя думает: раз человек после ярмарки на дороге корову ищет, значит, нужна до зарезу, ну и заломил цену. А этот-то, высокий, ему и говорит:

— Серебро — вещь хорошая, но я тебе кое-что получше могу предложить. Оно, пожалуй, вдвое дороже и цены твоей, и коровы, и вообще всего на свете, — и достает из-под плаща скрипку.

Джок посмотрел и говорит: «Да я и играть-то не умею», а прохожий ему отвечает, что это неважно, скрипка, дескать, сама по себе играет.

Джок сразу смекнул, что покупатель его — эльфийского рода, а молоко им понадобилось для какого-нибудь украденного недавно человеческого детеныша. Эльфийское золото, вестимо, к утру травой да листьями обернется, а скрипка, да еще волшебная, она и есть скрипка. С ней куда ни пойдешь, люди и встретят хорошо, и заплатят не худо. Поразмыслил он так и говорит:

— Ладно. Беру твою скрипку.

Ну, раз сторговались, берет незнакомец корову и ведет ее прямо к холму. Подошел и три раза посохом по склону ударил. Холм возьми и откройся, только их с коровой и видели, ушли, значит, прямиком в Эльфийскую Страну.

Но уж и Джок внакладе не остался. Он со своей скрипкой ни дня не голодал, правда, и отдыха, почитай, не ведал. Со всей страны звали его теперь то на танцы, то на свадьбу, а то еще куда. Женушке его одни деньги оставались, сам-то он дома не сидел. А в ночь на Белтейна, когда у фей праздник, Джок приходил к тому самому холму, доставал скрипку, и на ее звуки появлялась из холма блестящая кавалькада: рыцари эльфийские, дамы и всю ночь напролет веселились и танцевали под его музыку, пока руки у бедняги не отваливались.

Такая жизнь не по мне. Лучше уж корову себе оставить. Ясное дело, человек я простой, мелкий издольщик, живу себе в холмах над Первой Речкой, жена у меня, овец сколько-то, а соседей — раз-два и обчелся. Корову если и увижу, так два раза в год, у графа на ярмарке. У меня и в мыслях ничего такого не было, пока однажды не появился у нашего порога Томас Рифмач.

Была одна из тех угрюмых осенних ночей, когда ветер свищет, что твой Дикий Охотник, созывающий Адских Гончих, и точно знаешь — вот-вот дождь пойдет. Конечно, он легок на помине, а потом барабанит по крыше и ставням, да еще в дымоход залетает, от этого дымно в комнате. Вот тут сидит, значит, Мэг, радость моя, рубашку шьет старшенькому племянницы своей с Рутерфордской дороги, а я рядышком корзину плету и радуюсь потихоньку, что овец успел до ненастья загнать. Промеж свечи да очага света как раз хватает, да и то сказать — немудрена работа, пальцы сами все знают. Правда, раньше свет-то поярче был.

На полу Трэй мой лежит, здоровый пёс, сын старой Белты. И вот вдруг замер он, уши навострил, словно услыхал чего. Я тоже прислушался — нет, ничего не слышу, только дождь да ветер в холмах.

— Ну, ну, уймись, приятель, — говорю ему. — Что ж ты, глупый, непогоды испугался? Тут Мэг подняла голову.

— Ох, Гэвин, — говорит этак громко, а то ведь из-за бури и не слыхать, — в такую ночь, Гэвин, мертвецы по дорогам скачут, это уж точно.

Чую, наладилась моя Мэг одну из своих страшных историй рассказывать. Она у меня мастерица по этой части. Хорошо идут такие сказки темными осенними вечерами. Я вот помню одну про неприкаянный дух лорда. Трэнвайра, как он все скачет ненастными ночами по дорогам, жену свою разыскивает, а ведь сам же и убил ее из ревности, хочет повиниться перед ней, невинной… Да где уж там! Кости давно в земле истлели, а душа безгрешная — на Небесах.

Недалеко от нас дело было, день ходьбы, не больше, а когда — и не упомнить.

— Нынче ночь такая, когда Дикий Охотник скачет, — говорит Мэг, а глаза у нее уже блестят. Значит, будет история! — Скачет Адская Охота, ноздри у лошадей, как уголья раскаленные, скачет Адская Охота, гонит грешные души, которым покоя нет, потому как… — замолчала моя Мэг, резко выпрямилась и говорит: — Слышь, Гэвин, там в дверь стучат!

Я было подумал, что так по ходу истории полагается, однако прислушался — и верно, стучат, от дождя и ветра звук другой.

Трэй рычит, шерсть на загривке дыбом, я его рукой-то оглаживаю, а сам думаю: «Чего уж гадать, кто да что. В такую ночь либо цыгана жди, либо бродягу, а то и вовсе какого-нибудь приятеля из ада».

Взял я свечку и пошел открывать, а Трэй, умница, со мной. Отпер дверь.

Стоит у порога высокий горбун, мокрый насквозь. Плащ грязный, льет с него, и одно плечо выше другого. Я свечу поднял, и тут он капюшон откинул, — глядь, молодой вовсе человек, безбородый, но щетина здорово отросла, видать, путь долгий был, да и волосья длинные, на глаза налезают.

— Благословение этому дому! — поздоровался незнакомец вовсе не как безбожник какой, или Те, Другие. А Трэй ну рычать!

— Да, спасибо, — говорит ему путник, — путешествие было приятным, хотя могло бы посуше быть. А как тебе нравится эта новая мода на желтые подвязки?

Уставился я на него.

— Ты что же это, с собакой, что ли, говоришь? А он стряхнул воду с капюшона и отвечает:

— Так ведь он первый со мной заговорил. Не хочу грубым показаться.

Смотрю я на него — вроде, не шутит, говорит, что думает.

— Гэвин! — кричит Мэг. — Дует ведь. — Это она намекает, чтобы я не торчал в дверях, как остолоп.

Дом у нас освящен, возле двери рябина от нечистой силы. Опять же, остряка-бродягу приютить — святое дело. Пробормотал я быстренько: «Мир всем входящим», — и отступил в сторону, чтобы впустить этого спятившего убогого. Он этак вежливо говорит: «Благодарю вас», — и шагает через порог. Чтобы о притолоку не стукнуться, ему нагнуться пришлось. Прошел к огню, увидел мою Мэг и как был в своем насквозь мокром, грязном плаще, кланяется ей, ну чисто королеве. Я уж по голосу понял, что улыбается моя женушка, когда услышал: