Страница 20 из 27
С момента развала Советского Союза у нас через тюрьмы, следственные изоляторы, изоляторы временного содержания, колонии, бомжатники и так далее, прошло около 25 миллионов человек. Это на наши 140 миллионов человек вместе с младенцами, лицами старшего возраста, и лицами, которые априори не могут совершить преступление. Такого удельного веса, такой категории людей, которые прошли через все это, нет ни в одной стране мира. На сегодняшний день в России 18 убийств на 100 000 населения, а в США 6 убийств на 100 000 населения. В странах Евросоюза 1 убийство на 100 000 человек. Таким образом у нас в 18 раз больше убийств происходит, чем в Европе, в 3 раза больше, чем в США, в этой криминальной стране, где каждый вооружен револьвером. Мы должны понимать, что это последствия разрушения СССР, уничтожения Царя и всего прочего.
Вспомним холодное лето 53-го года, когда Берия сознательно выпустил сотни тысяч уголовников, и они стали всех на улицах резать. Потом хрущевская "оттепель", когда он перестал сажать в тюрьмы опасных преступников, и они по улицам ходили, им только общественное взыскание выносили. Лишь при Брежневе до его первого инсульта было сравнительно спокойно. С того момента, когда необходимая для здорового человека рефлекторная структура у него пропала, начался опять разлад. По статистике можно посмотреть: с 67-го по 77-й год спад преступности, а потом опять скачок. Ведь в начале своего правления Брежнев был очень жесткий руководитель. И уж конечно, нас накрыло волной преступности в период перестройки, когда в 88-м году приняли закон о кооперативах, а бывший министр внутренних дел СССР Власов издал указание N 10, в котором запретил работникам милиции входить на территорию кооперативов и проверять их. Вот тогда и возникла современная организованная преступность, когда бандиты соединились с теневым бизнесом, стали одним конгломератом, и, по сути, хозяевами жизни. Хозяевами целых регионов, целых отраслей, целых направлений. И современное решение о непроверке малых предприятий - это аналогичная ситуация. Мы наступаем на те же грабли.
Андрей ФУРСОВ.
Я бы хотел высказать свое мнение относительно прохановского романа - вернее, просто изложить те три концепции, к обдумыванию которых он меня подтолкнул. Когда я читал "Виртуоза", я подумал: а почему, собственно, у нас такая сверхразложившаяся верхушка? В романе распад показан очень ярко. Я думаю, что сверхразложение нынешней постсоветской верхушки - это результат наложения нескольких процессов. Первый процесс - это логика разложения советской верхушки в 70-е годы, второе - это способ обретения богатства и власти в 90-е годы, а третий процесс - это то, что связано с нашей интеграцией в мировую систему. Я думаю, что в конце XX века мировая верхушка переживает вторую мутацию. Первая мутация была в конце XIX века сразу после смерти королевы Виктории, когда европейская аристократия, в результате нескольких переговорных встреч, приняла решение, что можно вступать в браки с представителями финансового капитала, даже если они евреи. И началось очень быстрое сращивание европейской аристократии и финансовой верхушки. Я думаю, что в конце ХХ века происходит очередная мутация, но только здесь уже идет сращение финансово-аристократического блока с криминальным. Процесс этот идет во всех странах мира. В этом отношении криминальный распад нашей верхушки идет по тому же сценарию, что и во всех странах мира. Интеграция позднего Советского Союза и постперестроечной России в мировую криминальную систему, безусловно, обогнала интеграцию в легальную систему. Есть еще один политэкономический процесс, который очень многое объясняет в нашей ситуации. Это соотношение двух скучных процессов - первоначальное накопление капиталов и капиталистическое производство. В Европе эти два процесса были диахронными, и первоначальное накопление капитала, то есть передел собственности, не имело к капитализму никакого отношения. Он создает для него фундамент, расчищает площадку. А на периферии, полупериферии и у нас в 90-е эти два процесса сосуществовали. Первоначальное накопление постоянно подсекает капиталистическое производство и блокирует его. То есть здесь не только капиталистическое общество не может нормально возникнуть, но здесь вообще не может возникнуть нормальное общество, нормальная система. Здесь существует процесс самовоспроизводящегося разложения. И образующий элемент как раз верхушка, с ее моральным разложением. Единственной организующей единицей подобной дезорганизации может быть клан. Социальное время распадается, нет единого времени. Эти люди живут вне времени. Вторая вещь частная, мне она показалась интересной. Роман подтолкнул меня к ней не на уровне понятий, а на уровне эмоций. "Нулевые" - это последняя самоотрицающая фаза коммунистического порядка. Это передел коммунистического порядка, это его отрицание. И в этом отношении "нулевые" очень похожи на пореформенную Россию, потому что пореформенная Россия - это была, безусловно, фаза самоотрицания самодержавия. Если внимательно прочесть одну из лучших книг ХХ века - это воспоминания старшего Врангеля, от отмены крепостного права до начала большевиков, то так, как он описывает Россию конца XIX начала XX века, он прямо там пишет - олигархизация власти. Власть становится совокупной с олигархами. И начинает вместе с буржуазией грабить население. Таких вообще случаев в русской истории было два. Это конец XIX-начало ХХ века, и конец ХХ-начало ХХI века. Во всех других случаях власть, то есть то, что мы называем государством, очень внимательно следило за аппетитом правящей верхушки. Не потому что она очень любила население, а потому что сверхэксплуатация нарушала порядок. И последнее, самое интересное для меня, - это метаистория. Когда я читал роман, я подумал, почему в русской истории так много метаистории, почему так много происходит вещей, которые в саму историю и не укладываются. Александр Андреевич говорил, что метаистория - это вещь внеземная. А я подумал, можно ли дать земное объяснение, социо-историческое - собственно метаистории в целом и метаистории отечественной в частности. Да, такое объяснение можно дать, если выйти за рамки социальных систем. Помимо систем, в истории есть субъекты. История - это взаимодействие субъекта и системы. Метаисторичность - это доминирование субъекта над системой. В каких ситуациях субъект выходит на первый план? Первое - это слом систем - революция. Здесь необходимость и случайность уравновешиваются, системы попадают в точку бифуркации. Второй момент - это когда в обществе слабо выражена системная характеристика. Когда нет или мало институтов - это как раз наш случай. Что такое русская власть? Это автосубъект, субъект сам по себе, который не пускает других субъектов. И эта власть плохо институализирована. Как только у этой власти возникают проблемы, она тотчас же собирает чрезвычайные комиссии. Опричнина, петровская гвардия, и так далее. Теперь, если посмотреть вообще на ход русской истории, то есть сравнивать самодержавие и коммунистический порядок, то там проигрываются несколько фаз (при коммунистическом режиме несколько быстрее): смута, демонархия (это Иван Грозный, Петр Первый, Сталин, это жесткая власть, практически не институализированная, с опорой на разные слои народа) и оттепель (Елизавета, Екатерина, Хрущев). Бывают попытки возврата (Павел, Андропов). Я понимаю, что подобные аналогии носят поверхностный характер, но они, как мне кажется, имеют определенный смысл. За оттепелью идет застой (Николай Первый, Брежнев), а затем начинается новая смута.
В 1880-е годы журналисты употребляли термин "смута" по отношению к тем временам. Смута действительно длилась с 1861 до 1929-го года. Смута и демонархия - это полный разгул субъектности. Если мы посмотрим на русскую историю, то треть или половину русской истории составляют, в отличие от западной и восточной истории, как раз разгул так называемой метаистории. Сталин в этом смысле совершенно фантастическая фигура. Почему историкам так сложно объяснить Сталина? Он воплощает в себе смуту, но не так, как Ленин и Троцкий. Он человек смуты и в то же время это человек демонархии, хотя я бы не сказал, что сталинский режим - это монархическое правление. Поскольку Советский Союз - это не нация или государство, а более сложное соединение, и то, что сделал Сталин - это нечто более сложное, чем монархия. Я сейчас не буду тонуть в терминах, я это объясню образно. Сталин - это человек, на которого приходится две фазы русской истории - это завершающаяся смута и разгул демонархии. Сталин - это человек, который укрощал смуту демонархией. По степени субъектности и метаисторичности Сталину не то что в русской - ему в мировой истории нет аналогов. Сталин - это сгусток метаисторичности, который попадает на первую половину ХХ века. Но метаисторичность бывает и другой. Это, как я уже сказал, ослабление системности. Это может происходить в государстве не только за счет сверхсубъектности, но и из-за того, что система рушится. И вместо нее ничего не приходит. Я думаю, как раз, что это та самая ситуация, с которой мы сейчас имеем дело. Оборотная сторона метаисторичности, это то, что зафиксировано в романе как русское подполье, преисподняя. Это обратная сторона метаисторичности, когда в обществе нет ни субъектов, ни системы. Герои романа - это элементы системы, взбесившиеся атомы. Это тот же Горбачев, у которого место ЦК занял "вашингтонский обком". Рядом с метаисторичностью всегда есть сверхнегатив. С середины XIX века этот негатив питается не только русской почвой или русской кровью, но и мировой. В этом отношении положение нынешней российской верхушки очень интересно. У этого процесса две ноги. Одна нога местная, а другая глобальная. Не международная, а именно глобальная. И если переходить на категории добра и зла, то криминализация мировой верхушки подпитывает и наш, русский процесс. Еще есть очень интересная тема в "Виртуозе" - это неблагополучие дома Романовых. Династия Романовых неблагополучна даже по своему возникновению. Вся эта мутная история с Лжедмитриями была выгодна только Романовым. Кто возвращает Филарета? Первый Лжедмитрий. У второго он становится Патриархом. И, в конечном счете, избирают не Пожарского-Рюриковича, а Михаила Романова. То есть с самого начала в этой династии присутствовал некий дребезжащий звук.