Страница 23 из 52
— Я, сударыня, я? — вскричал Фельтон. — И вы можете предположить, что я соглашусь принять награду за вашу жизнь? Вы не думаете о том, что говорите!
— Не препятствуйте мне, Фельтон, не препятствуйте! — воодушевляясь, сказала миледи. — Каждый солдат должен быть честолюбив, не правда ли? Вы лейтенант, а за моим гробом вы будете идти в чине капитана.
— Да что я вам сделал, что вы возлагаете на меня такую ответственность перед Богом и людьми? — проговорил потрясенный ее словами Фельтон. — Через несколько дней вы покинете этот замок, сударыня, ваша жизнь не будет больше под моей охраной, и тогда… — прибавил он со вздохом, — тогда поступайте с ней, как вам будет угодно.
— Итак, — вскричала миледи, словно не в силах больше сдержать священное негодование, — вы, богобоязненный человек, вы, кого считают праведниками, желаете только одного — чтобы вас не обвинили в моей смерти, чтобы она не причинила вам никакого беспокойства?
— Я должен оберегать вашу жизнь, сударыня, и я сделаю это.
— Но понимаете ли вы, какую выполняете обязанность? То, что вы делаете, было бы жестоко, даже если б я была виновна; как же назовете вы свое поведение, как назовет ее Господь, если я невинна?
— Я солдат, сударыня, и исполняю полученные приказания.
— Вы думаете, Господь в день Страшного суда отделит слепо повиновавшихся палачей от неправедных судей? Вы не хотите, чтобы я убила свое тело, а вместе с тем делаетесь исполнителем воли того, кто хочет погубить мою душу!
— Повторяю, — сказал Фельтон, начавший колебаться, — вам не грозит никакая опасность, я отвечаю за лорда Винтера, как за самого себя.
— Безумец! — вскричала миледи. — Жалкий безумец тот, кто осмеливается ручаться за другого, когда наиболее мудрые, наиболее угодные Богу люди не осмеливаются поручиться за самих себя! Безумец тот, кто принимает сторону сильнейшего и счастливейшего, чтобы притеснять слабую и несчастную!
— Невозможно, сударыня, невозможно! — вполголоса произнес Фельтон, сознававший в душе всю справедливость этого довода. — Пока вы узница, вы не получите через меня свободу; пока вы живы, вы не лишитесь через меня жизни.
— Да, — вскричала миледи, — но я лишусь того, что мне дороже жизни: я лишусь чести! И вас, Фельтон, вас я сделаю ответственным перед Богом и людьми за свой стыд и мой позор!
На этот раз Фельтон, как ни был он бесстрастен или как ни старался казаться таким, не мог устоять против тайного воздействия, которому он уже начал подчиняться: видеть эту женщину, такую прекрасную, чистую, словно непорочное видение, — видеть ее то проливающей слезы, то угрожающей, в одно и то же время испытывать обаяние ее красоты и покоряющую силу ее скорби — это было слишком много для мечтателя, слишком много для ума, распаленного восторгами исступленной веры, слишком много для сердца, снедаемого пылкой любовью к Богу и жгучей ненавистью к людям.
Миледи уловила это смущение, бессознательно почувствовала пламя противоположных страстей, бушевавших в крови молодого фанатика; подобно искусному полководцу, который, видя, что неприятель готов отступить, идет на него с победным кличем, она встала, прекрасная, как древняя жрица, вдохновенная, как христианская девственница; шея ее обнажилась, волосы разметались, взор зажегся тем огнем, который уже внес смятение в чувства молодого пуританина; одной рукой стыдливо придерживая на груди платье, другую простирая вперед, она шагнула к нему и запела своим нежным голосом, которому в иных случаях умела придавать страстное и грозное выражение:
При этом странном обращении Фельтон застыл от неожиданности.
— Кто вы, кто вы? — вскричал он, с мольбой складывая ладони. — Посланница ли вы неба, служительница ли ада, ангел вы или демон, зовут вас Элоа или Астарта?
— Разве ты не узнал меня, Фельтон? Я не ангел и не демон — я дочь земли, и я сетсра тебе по вере, вот и все.
— Да, да! Я сомневался еще, теперь я верю…
— Ты веришь, а между тем ты сообщник этого отродья Велиала, которого люди зовут лордом Винтером! Ты веришь, а между тем ты оставляешь меня в руках моих врагов, врага Англии, врага Божия! Ты веришь, а между тем ты предаешь меня тому, кто наполняет и оскверняет мир своей ересью и своим распутством, — гнусному Сарданапалу, которого слепцы зовут герцогом Бекингэмом, а верующие называют антихристом!
— Я предаю вас Бекингэму? Я? Что вы такое говорите!
— Имеющие глаза — не увидят! — вскричала миледи. — Имеющие уши — не услышат!
— Да-да, — сказал Фельтон и провел рукой по лбу, покрытому потом, словно желая с корнем вырвать последнее сомнение. — Да, я узнаю голос, вещавший мне во сне. ДА, я узнаю черты ангела, который является ко мне каждую ночь и громко говорит моей душе, не знающей сна: «Рази, спаси Англию, спаси самого себя, ибо ты умрешь, не укротив гнева Господня!» Говорите, говорите, — вскричал Фельтон, — теперь я вас понимаю!
Устрашающая радость, мгновенная, как вспышка молнии, сверкнула в глазах миледи. Как ни мимолетен был этот зловещий луч радости, Фельтон уловил его и содрогнулся, словно он осветил бездну сердца этой женщины.
Фельтон вспомнил вдруг предостережения лорда Винтера относительно чар миледи и ее первые попытки обольщения; он отступил на шаг и опустил голову, не переставая глядеть на нее: точно завороженный этим странным созданием, он не мог отвести от миледи глаза.
Анна была достаточно проницательна, чтобы правильно истолковать смысл его нерешительности. Ледяное хладнокровие, таившееся за кажущимся волнением, не на миг не покидало ее.
Прежде чем Фельтон снова заговорил и тем заставил бы ее продолжать разговор в том же восторженном духе, что было бы чрезвычайно трудно, она уронила руки, словно женская слабость пересилила восторг вдохновения.
— Нет, — сказала она, — не мне быть Юдифью, которая освободит Вистулию от Олоферна. Меч Всевышнего слишком тяжел для руки моей. Дайте же мне умереть, чтобы избегнуть бесчестья, дайте мне найти спасение в мученической смерти! Я не прошу у вас свободы, как сделала бы преступница, ни мщения, как сделала бы язычница. Дайте мне умереть, вот и все. Я умоляю вас, на оленях взываю к вам: дайте мне умереть, и мой последний вздох будет благословлять моего избавителя!
При звуках этого кроткого и умиротворяющего голоса, при виде этого робкого, убитого взгляда Фельтон снова подошел к ней. Мало-помалу обольстительница вновь предстала перед ним в том магическом уборе, который она по своему желанию то выставляла напоказ, то прятала и который создавали красота, кротость, слезы и в особенности неотразимая прелесть мистического сладострастия — самая губительная из всех страстей.
— Увы! — сказал Фельтон. — Я единственно могу только пожалеть вас, если вы докажете, что вы жертва. Но лорд Винтер возводит на вас тяжкие обвинения. Вы христианка, вы мне сестра по вере. Я чувствую к вам влечение — я, никогда не любивший никого, кроме своего благодетеля, не встречавший в жизни никого, кроме предателей и нечестивцев! Но вы, сударыня, вы так прекрасны и с виду так невинны! Должно быть, вы совершили какие-нибудь беззакония, если лорд Винтер так преследует вас…
— Имеющие глаза — не увидят, — повторила миледи с оттенком невыразимой печали в голосе, — имеющие уши — не услышат.
— Но если так, говорите, говорите же! — вскричал молодой офицер.
— Поверить вам мой позор! — сказала миледи с краской смущения на лице. — Ведь часто преступление одного бывает позором другого… Мне, женщине, доверить мой позор вам, мужчине! О… — продолжала она, стыдливо прикрывая рукой свои прекрасные глаза, — о, никогда, никогда я не буду в состоянии поведать это!
— Мне, брату? — сказал Фельтон.
Миледи долго смотрела на него с таким выражением, которое молодой офицер принял за колебание; на самом же деле оно показывало только, что миледи наблюдает за ним и желает его обворожить.