Страница 22 из 52
— Посмотрите! — заговорил он. — Я хотел показать вам этот документ, я сам его составил, и впредь он будет служить вам своего рода видом на жительство, так как я согласен сохранить вам жизнь. — Он перевел глаза с миледи на бумагу и вслух прочитал: — «Приказ отвезти в…» — для названия куда именно оставлен пробел, — перебил сам себя барон Винтер. — Если вы предпочитаете какое-нибудь место, укажите его мне, и, лишь бы только оно отстояло не менее чем на тысячу миль от Лондона, я исполню вашу просьбу. Итак, читаю снова: «Приказ отвезти в… поименованную Шарлотту Баксон, заклейменную судом Французского королевства, но освобожденную после наказания; она будет жить в этом месте, никогда не удаляясь от него больше, чем на три мили. В случае попытки к бегству она подвергнется смертной казни. Ей будет положено пять шиллингов в день на квартиру и пропитание».
— Этот приказ относится не ко мне, — холодно ответила миледи, — в нем проставлено не мое имя.
— Имя? Да разве оно у вас есть?
— Я ношу фамилию вашего брата.
— Вы ошибаетесь: мой брат был вашим вторым мужем, а ваш первый муж жив еще. Назовите мне его имя, и я поставлю его вместо имени Шарлотты Баксон… Не хотите? Нет? Вы молчите? Хорошо. Вы будете внесены в арестантский список под именем Шарлотты Баксон.
Миледи продолжала безмолвствовать, но на этот раз не из обдуманного притворства, а от ужаса: она вообразила, что приказ тотчас же будет приведен в исполнение. Она подумала, что Джозеф ускорил ее отъезд; подумала, что ей предстоит уехать сегодня же вечером. На минуту ей представилось, что все потеряно, как вдруг она заметила, что приказ не скреплен подписью.
Радость, вызванная в ней этим открытием, была так велика, что она не смогла утаить ее.
— Да, да… — сказал барон, подметивший, что с ней творится, — да, вы ищете подпись, и вы говорите себе: «Не все еще потеряно, раз этот приказ не подписан; мне его показывают, только чтобы испугать меня». Вы ошибаетесь: завтра этот приказ будет послан лорду Бекингэму, послезавтра он будет возвращен, подписанный им собственноручно и скрепленный его печатью, а спустя еще двадцать четыре часа, ручаюсь вам, он будет приведен в исполнение. Прощайте, сударыня. Вот все, что я имел вам сообщить.
— А я отвечу вам, милостивый государь, что это злоупотребление властью и это изгнание под вымышленным именем — подлость!
— Вы предпочитаете быть повешенной под вашим настоящем именем, миледи? Ведь вам известно, что английские законы безжалостно карают преступления против брака. Объяснимся же откровенно: хотя мое имя или, вернее, имя моего брата оказывается замешанным в эту позорную историю, я пойду на публичный скандал, чтобы быть вполне уверенным, что раз и навсегда избавился от вас.
Анна ничего не ответила, но побледнела как мертвец.
— А, я вижу, что вы предпочитаете дальнее странствие! Отлично, сударыня. Старинная поговорка утверждает, что путешествия просвещают юношество. Честное слово, в конце концов вы правы! Жизнь — вещь хорошая. Вот потому-то я и забочусь о том, чтобы вы ее у меня не отняли. Значит, остается договориться относительно пяти шиллингов. Я могу показаться вам несколько скуповатым, не так ли? Объясняется это моей заботой о том, чтобы вы не подкупили ваших стражей. Впрочем, чтобы обольстить их, при вас еще останутся все ваши чары. Воспользуйтесь ими, если неудача с Фельтоном не отбила у вас охоты к такого рода попыткам.
«Фельтон не выдал меня! — подумала миледи. — В таком случае ничего еще не потеряно».
— А теперь — до свидания, сударыня. Завтра я приду объявить вам об отъезде моего гонца.
Джозеф Винтер встал, насмешливо поклонился Анне и вышел.
Миледи облегченно вздохнула: у нее было еще четыре дня впереди; четырех дней будет достаточно, чтобы окончательно обольстить Фельтона.
Но у нее явилась ужасная мысль, что лорд Винтер, возможно, пошлет как раз Фельтона к Бекингэму получить его подпись на приказе; в таком случае Фельтон ускользнет из ее рук; а для полного успеха пленнице необходимо было, чтобы действие ее чар не прерывалось.
Все же одно обстоятельство успокаивало миледи: Фельтон не выдал ее.
Пленница не хотела обнаруживать волнение, вызванное в ней угрозами деверя, поэтому она села за стол и поела. Потом, как и накануне, она опустилась на колени и прочитала вслух молитвы. Как и накануне, солдат перестал ходить и остановился, прислушиваясь.
Вскоре она различила более легкие, чем у часового, шаги; они приблизились из глубины коридора и остановились у ее двери.
«Это он», — подумала миледи.
И она запела тот самый гимн, который накануне привел Фельтона в такое восторженное состояние.
Но, хотя ее чистый, сильный голос звучал так мелодично и проникновенно, как никогда, дверь так и не открылась. Миледи украдкой бросила взгляд на дверное окошечко, и ей показалось, что она видит сквозь частую решетку горящие глаза молодого человека; но она так и не узнала, было ли то в самом деле, или ей только почудилось: на этот раз у него хватило самообладания не войти в комнату.
Однако спустя несколько мгновений после того, как миледи кончила петь, ей показалось, что она слышит глубокий вздох; затем те же шаги, которые перед тем приблизились к ее двери, медленно и как бы нехотя удалились.
ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ
На следующий день Фельтон, войдя к миледи, увидел, что она стоит на кресле и держит в руках веревку, свитую из батистовых платков, которые были разорваны на узкие полосы, заплетенные жгутами и связанные концами одна с другой. Когда заскрипела открываемая Фельтоном дверь, миледи легко спрыгнула с кресла и попыталась спрятать за спину импровизированную веревку, которую она держала в руках.
Молодой человек был бледнее обыкновенного, и его покрасневшие от бессонницы глаза указывали на то, что он провел тревожную ночь. Однако по выражению его лица можно было заключить, что он вооружился самой непреклонной суровостью.
Он медленно подошел к миледи, усевшейся в кресло, и, подняв конец смертоносного жгута, который она нечаянно или, может быть, нарочно оставила на виду, холодно спросил:
— Что это такое, сударыня?
— Это? Ничего, — ответила миледи с тем скорбным выражением, которое она так искусно умела придавать своей улыбке. — Скука — смертельный враг заключенных. Я скучала и развлекалась тем, что плела эту веревку.
Фельтон обратил взгляд на стену, у которой стояло кресло миледи, и увидел над ее головой позолоченный крюк, вделанный в стену и служивший вешалкой для платья или оружия. Он вздрогнул, и пленница заметила это: хотя глаза ее были опущены, ничто не ускользало от нее.
— А что вы делали, стоя на кресле?
— Что вам до этого?
— Но я желаю это знать, — настаивал Фельтон.
— Не допытывайтесь. Вы знаете, что нам, истинным христианам, запрещено лгать.
— Ну, так я сам вижу и скажу, что вы делали или, вернее, что собирались сделать: вы хотели привести в исполнение гибельное намерение, которое лелеете в уме. Вспомните, сударыня, что если Господь запрещает ложь, то еще строже он запрещает самоубийство!
— Когда Господь видит, что одно из его созданий несправедливо подвергается гонению и что ему приходится выбирать между самоубийством и бесчестьем, то, поверьте, Бог простит ему самоубийство, — возразила миледи тоном глубокого убеждения. — Ведь в таком случае самоубийство — мученическая смерть.
— Вы или преувеличиваете или недоговариваете. Скажите все, ради Бога, сударыня, объяснитесь!
— Рассказать вам о моих несчастьях, чтобы вы сочли их выдумкой, поделиться с вами моими замыслами, чтобы вы донесли о них моему гонителю, — нет, милостивый государь! К тому же, что для вас смерть несчастной осужденной женщины? Вы ведь отвечаете только за мое тело, не так ли? И лишь бы вы предоставили труп — с вас больше ничего не спросят, если в нем признают меня. Быть может, вы даже получите двойную награду.