Кавалеры меняют дам

Я точно знал, что улицы с таким названием нету у нас, в Марьиной Роще, иначе бы подумал, что это она и есть на экране — Марьина Роща, так похоже.

Одна за другой подходили к дому на Ларго Чирчензе женщины, сверяясь по бумажке с адресом. Белокурые и темноволосые, веселые и понурые, красивые и дурнушки, совсем юные и уже совсем немолодые — кушать-то всем охота...

Некоторые пришли с ребятишками, которых, видно, не на кого было оставить.

А некоторых сопровождали мужья, кавалеры, просто резвые хлопцы, увязавшиеся попутно: парень в рабочем комбинезоне, зазевавшийся рассыльный, молодой художник с этюдником, матрос с вещевым мешком на плече...

Девушки жались к запертой калитке, присматриваясь друг к дружке, пока еще не ощущая себя соперницами, перебрасываясь короткими фразами:

— Сколько имеется мест?

— Одно.

— А сколько здесь платят в месяц?

— Никто не знает.

— Ты бы лучше сняла обручальное кольцо. Если увидят, что замужем, не возьмут...

Я знал уже имена некоторых из них: вон та, что явилась раньше всех, белобрысая мымра в ботиночках, прижатых ступня к ступне, — ее зовут Джанна. А другая — очень красивая, с темными космочками волос, наползающих на нежные щеки, с темными глазами, полными печали, спелыми губами — ее звали Симоной. Что же ты так грустна, Симона, какие могут быть печали у такой красавицы?..

Мне показалось даже, что я давно знаю эту темноглазую девушку. Откуда бы мне ее знать, если я ни разу в жизни не был в Риме?..

Ах, вот оно что: эта Симона была очень похожа на мою Луизу — та же масть, те же губы, те же печальные глаза.

Странное дело, меня всегда тянуло к русоголовым девочкам, к блондинкам, вроде Джанны, что пришла сюда первой, — я знал, что именно там, в этих червонных сердечках — моя удача, мой покой, мое счастье.

Но я бросался, как в пропасть, в прямо противоположное: втюривался по уши в кареглазых и темноволосых бледных девушек, зная заранее, чем для меня обернется эта трефовая масть, а всё равно.

Впрочем, ладно об этом: тут, в очереди на Ларго Чирчензе, никто не вел разговоров о любви, не за тем пришли.

Они все явились сюда лишь ради возможности получить работу, ради копейки, ради куска хлеба.

И в назначенный час, когда отперли калитку, их набилось в подъезд столько, что плотная толчея заполонила всю лестницу, с первого этажа по четвертый. Стояли на ступеньках, на площадках, жались к перилам, к лифтовой клетке, в которой сейчас медленно возносился к своему этажу синьор Феррари, хозяин фирмы.

Потом дверь отворилась, секретарша спросила:

— Ну, кто первая?..

А первой была та самая белобрысая Джанна в ботиночках, но она попятилась испуганно, побоялась быть первой, вот уж, действительно, мымра.

Еще бы не бояться!.. Я знал наизусть те вопросы, которые задают, когда ты приходишь наниматься на работу.

«Отец?» — «Расстрелян в тридцать седьмом». — «Гм, вот как... а мать?» — «Исключена из партии, работает на шляпной фабрике». — «Сами?» — «Строгий выговор с занесением». — «Очень мило... Родственники за границей?» — «Да, две тетки, сестры матери, живут во Франции...» — «Ну, ладно. Следующий!»

Я знал на зубок всю эту процедуру.

То есть, у меня хватало здравого смысла, чтоб понять, что там, в Италии, в Риме, задают совсем другие вопросы, когда нанимают людей на работу.

Но, вместе с тем, я так же отчетливо понимал, что и те другие вопросы, наверное, столь же мучительны и безнадежны для людей, толпящихся на лестнице, — оттого на их лицах и написано заранее, что нет, их не возьмут...

А в чем они виноваты?

В том, что родились при фашизме? В том, что росли, учились в школе, а кругом был полный фашизм, или как там у них всё это называлось? Что их не убили на войне? Что их самих не сгноили в лагерях, не расстреляли в тюремных подвалах?..

Нет, они ни в чем не виноваты.

И вообще, ведь они пришли сюда не просить прощения, не клянчить милостыню, а пришли предложить свои руки, свои головы, свою молодость — только дайте им работу!

Но их было слишком много на этой лестнице. И я уже догадывался, что в конце концов лестница не выдержит...

... если всё это рухнет... если всё это полетит к чертовой матери... весь этот неореализм... что останется?

И еще было нечто поразительное на том дневном сеансе в клубе завода «Станколит», в Марьиной Роще.

Я с первого взгляда влюбился в простецкие молодые лица на экране. Режиссеры итальянского неореализма не звали сниматься в своих фильмах именитых кинозвезд — ведь звезды очень дорого стоят, а денег нету. Они отлавливали будущих актрис и актеров прямо на улицах, сновали в толчее на конкурсах моделей, где дожидаются своего счастья и заработка девушки из предместий, из народа, всё богатство которых — доверчивые глаза, свежие щеки, стройные бедра, пышные пазухи.

Они играли сами себя, только под другими именами, а может быть, и под своими собственными. Безработные играли безработных, шлюшки — шлюшек. Их лица появлялись на афишах, делались узнаваемыми. Их имена становились известными всем.

Я с первого же раза запомнил имена и фамилии этих молодых актеров: Лючия Бозе, Ева Баничек, Карла дель Поджо, Раф Валлоне, Массимо Джиротти... с первого же раза затвердил фамилию режиссера, который снял этот фильм: Джузеппе Де Сантис...

Но как же я мог запомнить сразу все эти имена и фамилии, если они появились на полотне в самом начале фильма, когда я еще и знать не знал, понравится ли мне этот фильм, а может быть, он мне совсем не понравится, и я сбегу с него, не досмотрев, еще на середине?

Нет, конечно, теперь я понимаю, что это было вовсе не так, что я не мог запомнить всё это с первого раза.

Скорей всего, я запомнил все эти имена и фамилии не с первого, а со второго раза: когда, выйдя из темноты на залитую солнцем улицу и поморгав на яркий свет, я развернулся на сто восемьдесят градусов, кинулся в кассу и купил билет на следующий сеанс.

Зачастили иностранцы. Владимир Николаевич Сурин, генеральный директор «Мосфильма», сказал:

— Сегодня в два мы обедаем в «Праге» с Джузеппе Де Сантисом. Вы знакомы? Ну, познакомитесь... Будет еще несколько человек, свой круг, без лишнего начальства.

В машине, по дороге в ресторан, он ввел меня в курс: Де Сантис сидит без работы, последнее, что он сделал — «Они шли на Восток», об итальянских солдатах, которых занесло под Сталинград. Считается, что это — совместная постановка, но, если по совести, картину вытянул «Мосфильм». В Италии Де Сантиса открыто травят, ведь он — коммунист. Банкиры не дают денег на его проекты, ватиканские попы пакостят, как умеют, а они умеют. Газетчики издеваются... А тут еще новая любовь: югославская актриса Гордана Милетич, она приехала вместе с ним... Так что будьте поласковей!

Я понял его намек.

Недавно вот так же внезапно появился на «Мосфильме» французский режиссер Клод Отан-Лара, из старичков, работал еще в тридцатых, а позже снял «Дьявола во плоти», «Красное и черное», «Графа Монте-Кристо». Тоже коммунист, и тоже без работы. Он привез с собою сценарий для совместной постановки — «Красное и белое», по стендалевскому роману «Люсьен Левей». Было понятно, что он воодушевлен успехом у нашей публики «Красного и черного» с Жераром Филиппом и Даниэль Дарье.

Я отдал сценарий в творческое объединение писателей и киноработников. Вскоре оттуда прибежал главный редактор Александр Михайлович Пудалов: «Где Стендаль?.. Мы привлекли к оценке сценария крупнейших специалистов по французской литературе девятнадцатого века, и они тоже спросили в один голос: где Стендаль?..» Пришлось самому читать сценарий да еще перечитывать «Люсьена Левена». Стало ясно, что из сценария выхолощена вся острота политического противостояния республиканцев и роялистов, составлявшая суть романа. При встрече с режиссером я спросил его прямо: «Где красные, где белые? Где Стендаль?» Почему-то он ответил мне шепотом, хотя разговор шел через переводчика: «Во Франции свирепствует деголлевская цензура!» Поневоле тоже перейдя на шепот, я сказал ему: «Месье Отан-Лара, нам и своей цензуры хватает!» И, чтобы переводчик не смягчил формулировку, резанул по кадыку ребром ладони.