Кавалеры меняют дам

Замечу на всякий случай, что все эти пикантности приведены здесь не по тексту нагибинской повести, а по тексту статьи Солженицына.

Вовремя спохватившись, он переходит к обвинительной части: «...повествователь находится в неотступном эротическом бреду...»; «...Из писательского быта он более всего описывает свои кутежи, скандалы и драки...»; «...захватно изнуряемый своей похотью к тёще...»; и снова: «...русского писателя, чей нравственный облик нам прорисовался на предыдущих страницах с большим опытом цэдээловского ресторана, драк и разврата, легких денег от кино...»

Как тут не вспомнить бородатый анекдот о попе, листающем красочный альбом: «Это хорошо... и это хорошо», — кивает он. Но, дойдя до страницы, на которой изображена обнаженная красавица, изрекает: «А это — плохо!..» Перелистывает страницу: «Это — хорошо», но тотчас возвращается к предыдущей: «А это плохо!..»

Весьма комично выглядят и те пассажи статьи Александра Исаевича Солженицына, где он, пытаясь смягчить свои инвективы, придать статье вид благопристойности, с высот своего величия похлопывает по плечу покойного коллегу, нахваливает его изыски в области стиля:

«...Лексические возможности у Нагибина изрядные, использует он их неровно, но и без натуги; даже из этих повестей можно выписывать и выписывать: ножевой выблеск стали, людская не-сметь, вскальзывать взглядом, бездождный, вманчивый, рухнув сердцем, надвиг, наволочь, громозд, в обставе, скрут, вздрог, промельк, укромье, наподлив, взвей (сущ.), посмеркло, вклещиться, беспреградностъ, непрокашленный голос, изнеживающее безумие и др.»

Уж если что-то бы и заставило Нагибина, как говорится, перевернуться в гробу, так это солженицынские похвалы.

Великолепный стилист, чье письмо пленяло читателей, прежде всего, ясностью языка, чистотой интонаций, достоинством речи, иногда в муках слова — с кем не бывало! — вдруг срывался на ложный пафос, на выспренность, на фальшивый эффект: отсюда все эти взвей, скруты, громозды, от которых кровь стынет в жилах.

Жаль, что деликатные его редакторы не могли при его жизни опереться на комплименты от Александра Исаевича: уж тогда бы он сам повыбрасывал без сожаления эти языковые перлы — обиход бездарных стилизаторов.

А Солженицын доволен, ему по вкусу эти изыски, эти взвей словесного метеоризма, столь похожие на его собственные потуги в области «языкового расширения».

Да полноте!.. Будем же хоть чуточку проницательны: неужели ради сомнительных комплиментов и столь же сомнительных укоров по части стиля взялся Александр Исаевич за свою статью о «двоеньи Юрия Нагибина»?..

Вспомним хотя бы ту запоздалую угрозу дурдомом, кащенкой, что приведена в начале главы: «...этот мучительный излом жизни дает в Нагибине плод, который можно оценить уже как психическую болезнь: он начинает вымещать свое чувство на России и на русских...»

Вот теперь Солженицын берет, что называется, быка за рога!

Ему изначально было наплевать на эротику, на красоты стиля. Он с присущей ему цепкостью уловил главное в поздней прозе Нагибина: его ненависть к нацизму, расизму, антисемитизму, его неприятие черносотенства, охотнорядства, великодержавного шовинизма — в какие бы «патриотические» или религиозные одежды они ни рядились.

Нагибин в своей повести «Тьма в конце туннеля», а прежде в повести «Встань и иди», а позже в романе «Дафнис и Хлоя...» предстает глазам современников и потомков как убежденный антифашист — он в одном ряду с Эрнестом Хемингуэем, Бертольдом Брехтом, Василием Гроссманом, Анной Зегерс, Яношем Корчаком, Юлиусом Фучиком, Ильей Эренбургом, Василем Быковым...

А вот кой-кому можно бы и сказать: вас тут не стояло!

Солженицын в своей статье не жалеет ни места, ни пыла для уличений Юрия Нагибина, цитирует упоенно абзацы, строки, которые читателям наверняка уже известны, но он настойчиво тычет их нам в глаза, и я не нахожу причин уклоняться от полемики, отступать перед его напором.

«...Материал «Тьмы» — сплошь автобиографичен, и можно поверить автору, да это и видно: он старается, с большой психологической самопроработкой, быть предельно откровенен о себе, своих чувствах и поступках разных лет, но отобранных по стержню одной темы, именно: еврейской в СССР. Эта тема, как мы теперь узнаём, кипела в нём десятилетиями, никогда не прорвавшись вовне...»

Что-то насторожило меня при чтении этих строк. Опять косноязычие авторской речи («...быть предельно откровенен о себе...»)? Нет, не это, но тоже нарочито нескладное: «...по стержню одной темы, именно: еврейской в СССР».

Отчего бы ему не написать: «...одной темы: евреи в СССР»?

Думаю, что он так сперва и написал. Да спохватился.

Еще в конце 60-х годов ходила по рукам (разумеется, конспиративно) рукопись книги «Евреи в СССР и в будущей России», на титуле которой значилось имя автора: А. Солженицын. Этот антисемитский манифест был, якобы, выкраден из бумаг Солженицына, а позже издан неким Анатолием Сидорченко под одной обложкой с его собственным юдофобским сочинением. Когда впоследствии нобелевскому лауреату в эксклюзивном интервью для «Московских новостей» задали прямой вопрос об авторстве, он ответил, не пряча своего возмущения: «Это хулиганская выходка психически больного человека. В свою пакостную желтую книжицу он рядом с собственными «окололитературными» упражнениями влепил опус под моим именем...»

Отметим между строк ту легкость, с которой Александр Исаевич раздает направо и налево диагнозы о психической болезни: и Сидорченко у него «психически больной человек», и у Нагибина он нашел «психическую болезнь»...

Но каково же было смятение адептов и поклонников творчества нашего классика, когда в упомянутом труде Александра Солженицына «Двести лет вместе» они обнаружили куски из опуса «Евреи в СССР и в будущей России», и на сей раз душевнобольной хулиган Сидорченко в соавторах не значился...

Нет, конечно, не мог Александр Исаевич оставить в тексте своей статьи уличающую формулу «Евреи в СССР...» Уж лучше корявенько, да иначе: «...еврейской в СССР».

Судя по дальнейшим текстам солженицынской статьи, эта тема «кипела десятилетиями, никогда не прорвавшись вовне» не только в душе Юрия Нагибина.

Поражает та непримиримость и язвительность, с которыми автор статьи «Двоенье Юрия Нагибина» цитирует и комментирует его прозу.

«...Такими свидетельствами Нагибин сильно подрывает своё национальное объяснение — но настаивает именно на нём, из чего развивается и весь сюжет, из него родилась и повесть «Тьма». Рассказчик всячески растравляет себя. «На моей стене начертаны огненные письмена: жид... жид... жид... Вот трагедия: быть русским и отбрасывать еврейскую тень...» — никогда не забывал этого, — «я чувствовал себя человеком, отбрасывающим чужую тень»; мысль о еврействе — «кошмар моей жизни».

И уже знакомое нам, но опять-таки с эмоциональным комментарием классика:

«...Я хочу назад в евреи, там светлей и человечней»; «почему я не могу быть евреем как все?» — в смысле: вернуться в более тяжкий жребий?.. И еще дальше: «Итак, я сын России», но «не обременен излишней благодарностью к стране березового ситца, ибо видел ее изнаночью, нет, истинную суть».

(Заметим, однако продолжал и продолжал кормить ее благосоветскими изделиями своего пера...)...»

Не понять, чтотак раздражает Александра Исаевича Солженицына? Ведь Нагибин написал именно ту книгу, какую хотел написать! Солженицын написал бы другую? Так он ее и написал, она называется «Двести лет вместе».

Не обойдены зорким глазом Солженицына и те эпизоды повести, в которых речь идет о журнале «Наш сотрапезник», действительно важные, объясняющие многое не столько в былой нагибинской, сколько в солженицынской нынешней позиции: «...Хотя он и обранивает однажды: «великолепная деревенская проза 70-х», но пишет и: «их [«деревенщиков»] кряжистость, независимость духа, земляная силушка — не более, чем личина». И хотя Нагибин одно время входил в редакцию раннего «Нашего современника» — но с отвращением это переносил: «как пленительно воняло на долгих наших редколлегиях», «у нас воняло грязными носками, немытым телом, селёдкой, перегаром, чем-то прелым, кислым, устоявшимся, как избяной дух», и «наши корифеи» из провинции и одеты были бедно, неумело. (Слегка меняя фамилии, он высказывает недоброжелательность и к отдельным из них, и особенно с явной завистью к успехам Шукшина.)».