Страница 37 из 50
Еще при первом чтении рукописи мне бросились в глаза фразы, которые, вполне очевидно, подталкивали к уяснению замысла.
Нагибин вспоминает картины Питера Брейгеля, их знаменитые задние планы, фигурки людей, «...написанные с величайшей тщательностью, если их разглядывать в лупу». Автор развивает свою мысль: «Они удивительно углубляют непритязательные брейгелевские сюжеты: жатва, возвращение с охоты, пирушка — как знаки того огромного мира, малой частью которого являются участники первоплановой сценки, они словно намекают на тайну, которая всегда в отдалении».
И я, вослед автору, таращусь сквозь лупу на листы брейгелевского альбома, разгадывая смыслы этих маленьких живописных, рисованных шарад, загадочных картинок, поучительных аллегорий, плебейских анекдотов на гравюре «Ярмарка в Хобокене», на полотне «Нидерландские пословицы», где крохотные сюжеты теснят друг друга: кровля дома, крытая вместо черепицы пирогами — страна изобилия, парадиз дураков, то ли прообраз общества потребления, то ли мечта о коммунистическом рае, как это представлялось людям во времена Эразма Роттердамского; и на той же крыше — глобус, перевернутый вверх тормашками, символизирующий мир наоборот, а внизу шут с зажженным факелом среди бела дня — тоже образ перевернутого мира; сюжеты попроще: один мужик писает на луну, стремясь достичь недостижимого, а еще двое какают в одну дырку, утверждая тем самым неразлучность своей дружбы; некто сидит между двумя табуретками, а кто-то сует спицы в колеса чужой телеги; кто-то мечет бисер перед свиньями, кто-то бьется головой об стену, а кто-то собирает ложкой пролитую кашу, чтобы отправить ее обратно в чан; веселый хоровод на кладбище; венчанье вокруг ракитового куста...
Всё как и поныне, всё как у людей.
Отсылка к Брейгелю не случайна.
Масштаб романа изначально определен дробностью, многофигурностью композиции, рассредоточенностью смыслов по всему пространству полотна.
Точкой отсчета времени в «Дафнисе и Хлое» взят предвоенный, но гибельный тридцать восьмой год (теперь уж надобно уточнять — 1938-й), а местом действия выбран благодатный Коктебель, набирающий славу легкомысленной литературной Мекки.
Герой впервые приезжает сюда застенчивым, едва оперившимся, но полным надежд писательским сынком прыщавого возраста.
Покуда на первом плане лишь он сам — как же иначе? — а на втором, на третьем, на заднем плане копошится массовка, обитатели праздного Коктебеля.
Постепенно он начинает различать в этой массовке наиболее колоритные, наиболее впечатляющие фигуры, а слух фиксирует уже известные по книгам и по сплетням имена.
С течением лет имя писателя, сколько бы томов он ни написал, жестко пристегивается к одному, самому расхожему названию: Борис Лавренёв — повесть «Сорок первый», Александр Жаров — поэма «Гармонь», Анатолий Мариенгоф — «Роман без вранья», о дружбе с Есениным (мы особо выделим этого автора и эту его книгу, как предвестье литературного жанра поп fiction), философ и эстетик Август Гербет, звездочет с телескопом, который ему подарил сам Молотов... впрочем, последний персонаж выпадает из ряда, поскольку автор «Дафниса и Хлои» заменил подлинное имя вымышленным, нарушив правила игры, но без этого чудака с телескопом, как выяснится вскоре, нам не обойтись.
Пытливый взгляд новичка не может миновать и пестрой ватаги сверстников, таких же писательских отпрысков, как и он сам. И будет справедливым отметить, что их имена еще оставят свой след и в жизни, и в литературе: нежный мальчик Володя Антокольский, который погибнет на фронте, и отец, замечательный поэт Павел Антокольский, посвятит его памяти поэму «Сын»; Юлий Даниэль, будущий диссидент, узник Гулага; Миша Вольф, который впоследствии станет всемирно известен как Маркус Вольф — создатель и глава грозной восточногерманской разведки «Штази», и его брат Конрад Вольф, кинорежиссер, оба сыновья писателя-антифашиста Фридриха Вольфа; Тимур Гайдар, сын Аркадия Гайдара, будущий журналист, контр-адмирал, отец Егора Гайдара, реформатора ельцинской поры...
Право же, сонм перечисленных выше персонажей мог бы претендовать не на роль мошкары в брейгелевской заднеплановой массовке, а выдвинуться — вместе или порознь — в первый ряд, заговорить во весь голос!..
Однако Юрий Нагибин учитывает эту опасность — да, он ощущает это, как реальную опасность, — и властно оттесняет эти фигуры на периферию своего романа.
Риск возрастает, когда в поле зрения появляется самая блистательная пара предвоенного Коктебеля — впрочем, не пара, а целая троица: «...золотоволосая красавица Горностаева, недавно ставшая женой сценариста Каплина, и молодой ленинградский писатель Мессер, ее бывший муж...»
Я хорошо знаю свои обязанности в этом повествовании и, почти синхронно, как мидовские толмачи (про них говорят, что они начинают переводить еще до того, как что-то сказано), перевожу эти условные фамилии в реальный план: фамилия золотоволосой красавицы тоже золотая — Татьяна Златогорова; ее муж — Алексей Каплер, ему тридцать три года, возраст Христа; они вместе написали сценарии кинофильмов «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году», которые, еще до появления на экранах, официально объявлены классикой: еще бы, ведь их благословил сам товарищ Сталин; последний же в этой троице — прозаик Израиль Меттер, отставной муж золотоволосой красавицы, мудро полагающий, что отставка на столь высоком уровне всегда условна — еще вопрос, кто пропадет в нетях, а кто будет вновь призван и обласкан...
(Его не призовут и не обласкают, но, все же, его удел предпочтителен. Четверть века спустя, мы будем сидеть с Израилем Моисеевичем Меттером в директорском зале «Мосфильма» и смотреть только что снятый по его повести чудесный фильм о доброте, о верносги — «Ко мне, Мухтар!», про милицейскую собаку).
Первой жертвой окажется она: «... судьба Горностаевой, — пишет Юрий Нагибин, — была уже взвешена, подсчитана и решена: ей недолго оставалось гулять на воле. Я не знаю участи Горностаевой, знаю лишь, что ее фамилия вскоре исчезла с титров фильмов, созданных в соавторстве с Каплиным, исчезла и она сама». И далее о ней: «...Могло ли прийти в голову этой красивой, беспечной, легкокрылой женщине, что в недалеком будущем весь свет навсегда погаснет для нее, а мироздание сведется к вонючей камере и застенку, населенному садистом следователем?»
Второй жертвой станет сам Каплер.
Но прежде, чем стать жертвой, он вознесется на опасную высоту — повторив гибельный путь мифических и сказочных героев! — он окажется в роли возлюбленного Светланы Сталиной, дочери советского диктатора.
Юрий Нагибин в своем романе опустил эту важную подробность судьбы Каплера, хотя она, вполне очевидно, перекликается с его собственным горьким опытом, столь живо описанным в «Моей золотой теще» — про то, как он был зятем сталинского любимца Ивана Лихачева, и был не только зятем наркома, но еще и его соперником в супружеской постели.
А тут — семейный круг самого товарища Сталина!..
И, как в мифах, как в сказках, расплата за плебейскую дерзновенность не замедлила случиться.
«...мог ли думать победитель Каплин, первотворец великих кинофальсификаций о вожде революции, защищенный сверх меры своей небывалой удачей от всех напастей, — восклицает Юрий Нагибин, — что и ему гулять на свободе всего несколько лет, а там начнутся тюрьмы, пересылки, лагеря на десять лет, лучших лет в человеческой жизни, что выйдет он седым, погасшим и навсегда оробевшим?..»
Мне уже доводилось писать об одной поразительной встрече в бытность мою разъездным корреспондентом газеты «За новый Север»: в 1948-м году, в заполярной Воркуте, меня познакомили с тихим и улыбчивым мастером городского фотоателье, расположенного в самом центре лагерной столицы. Это был Алексей Яковлевич Каплер.
Когда впоследствии я рассказывал об этом, со мною сердито спорили: что за вздор! в сорок восьмом он еще отбывал свой первый пятилетний срок «за Светлану», сидел в лагере, вкалывал простым работягой на угольной шахте, какое там фотоателье!..