Кавалеры меняют дам

Правда, к работе над сценарием «Чайковский» позже был подключен еще один опытный кинодраматург — Будимир Метальников. Однако заметим, что его подключили к этой работе отнюдь не как знатока музыки — нет, ведь он тоже писал, в основном, про колхозы и совхозы («Простая история», «Дом и хозяин», «Надежда и опора»). Так что это можно считать лишь еще одним подтверждением глубокой мысли Тёмкина о том, что талант — всегда талант.

Andante cantabile

Председатель Комитета по кинематографии СССР Алексей Владимирович Романов дал обед по случаю успешно достигнутой договоренности о совместном производстве музыкального художественного фильма «Чайковский».

Обед состоялся в ресторане «Прага», на его открытой верхней веранде, обращенной к бульварам — было лето, был зной, в ресторанном чопорном зале был риск сомлеть от жары и духоты.

На обед были приглашены Дмитрий Зиновьевич Тёмкин (он, собственно, и был виновником торжества), Юрий Нагибин с супругой, Беллой Ахмадулиной, гендиректор «Мосфильма» Владимир Николаевич Сурин, главный редактор студии, то есть я, а также еще несколько персон, представлявших государственные службы, в том числе — молодой человек в черном костюме, который недавно просвещал меня относительно возраста Нины Апрелевой.

Нас рассадили так, что я оказался в приятном соседстве: по левую руку от меня была Белла Ахмадулина, а с другой стороны рядом с нею сидел Тёмкин, так что мы могли общаться между собою, как бы в своем тесном мирке, не выпадая из общего официального расклада.

Я счастлив тем, что пишу этот эпизод, потому что он вновь сводит меня за одним столом с Юрием Нагибиным: он по-прежнему жив, здоров, не отказывается от рюмки; с нами божественная Белла — она по-прежнему его жена, они вместе, они любят друг друга и так великолепно смотрятся вместе; и я рядом с ними — я молод, полон надежд, у меня на душе светло и чисто.

Сквозной сюжет «Директора», который, если иметь в виду его реальную жизненную протяженность, заставил меня в этом повествовании продлить его до горестного конца, когда почти все поумирают, все расстанутся друг с другом, и сам окружающий мир изменится настолько, что все герои, включая меня, почувствуют себя в этом мире чужими и неприкаянными.

И я благодарен Петру Ильичу Чайковскому, его бессмертной музыке, еще и за то, что они обратили время вспять, возвратили нас в тот год, в тот день, в тот час.

Романов поднял рюмку и произнес непылкий начальственный тост за удачу совместной постановки, за здоровье ее инициатора — известного композитора и кинодеятеля господина Тёмкина. Все похлопали в ладоши и выпили по первой. Дмитрий Зиновьевич обратился к министру с вопросом:

— Скажите, пожалуйста, вы не из тех Романовых?

— Не-ет, — добродушно откликнулся Алексей Владимирович. — Нет, конечно. Вот говорят, что Романовы по своим корням — немцы. А я русак, тульский, из Белева...

Всех, конечно, позабавила непосредственность гостя, свойственная американцам, потому что не стоило больших усилий понять, что будь Алексей Владимирович, хоть каплей крови, из тех Романовых, он не возглавлял бы теперь Госкино, а был бы... ну, в общем, ясно, где бы он был.

Однако после второй рюмки сфера интересов Тёмкина приобрела другую направленность.

Наклонясь к уху соседки, он спросил негромко:

— Белла, скажите, пожалуйста, если мужчина обрезанный — это для женщины лучше или хуже?

Кусок хлеба, который я только что сунул в рот, встал поперек горла. Надо было деликатно откашляться, но путь для воздуха был перекрыт, и я замер, прикрыв рот салфеткой, выпучив глаза.

К счастью, положение облегчалось тем, что вопрос был задан не столь громогласно, чтобы озадачить всю честную компанию. Скорей всего, услышали только Белла да еще я, поскольку сидел рядом с нею.

Однако Белла была, как всегда, великолепна.

— Знаю, но не скажу, — ответила она.

Дальнейший застольный разговор протекал без напрягов, говорили о кино, о погоде, о том, что фирменные котлеты «Прага» очень вкусны, что надо бы налить еще по одной, а чья теперь очередь говорить тост?.. Вообще всё шло обычным порядком.

— Саша, — обратилась ко мне Белла Ахмадулина, — тебе не надоела эта тягомотина? Мухи дохнут... Может быть, потом нам перебраться в ЦДЛ? Который час?

Я взглянул на часы: около двух. В самый раз.

Но когда, покончив с десертом, все, вслед за министром, поднялись с мест, выяснилось, что наше с Беллой рабочее предложение не может быть осуществлено немедленно. Выяснилось, что Нагибину необходимо, вместе с молодым человеком в черном костюме, ехать на Смоленку, в Министерство иностранных дел, получать загранпаспорт (ему предстояла поездка, но не в Америку, а в одну из стран третьего мира). Дмитрия Зиновьевича Тёмкина ждали в американском посольстве. Председатель Госкино и гендиректор «Мосфильма» должны вернуться в свои рабочие кабинеты: назначены совещания, встречи.

Так что полностью располагали собой и своим временем только мы с Беллой.

Договорились, что мы займем столик, закажем всё, что надо, а там — через часок-другой, покончив с делами, подъедут и Нагибин, и Тёмкин, и кто там еще увяжется за ними.

Всё так и реализовалось. Нам удалось завладеть лучшим из столов Дубового зала — большим, человек на десять, под угловым витражем. Мы заказали селедку с луком и отварным картофелем, знаменитые на всю Москву тарталетки с паштетом и с сыром, салат из крабов, похожий на букет цветов в стеклянной вазе, — ну, и, конечно, большую бутылку «Столичной», с морозца, со слезой.

Всё это принесли и расставили в живописном порядке на тугой накрахмаленной скатерти.

— Саша, — сказала Белла, окинув взглядом поляну, — что же теперь — мы будем сидеть и ждать, пока они приедут?

— Да ни за что! — воскликнул я, хватая за горло бутылку. — Еще чего...

Короче говоря, к тому часу, когда появились Нагибин и Тёмкин, а с ними хвост в черном костюме и еще какие-то любители посидеть в интеллигентной компании, мы с нею уже были веселы и на зависть общительны.

Набегавшись, изголодавшись, прибывшие налегли на закуски, не забывая о бутылке — уже новой, — и мы старались не отставать.

Мимо нашего стола уже в который раз пробегал Евгений Евтушенко с какой-то бумагой в руках. Он бегал через Дубовый зал, как заведенный, по одному и тому же маршруту: из парткома (хотя он и был беспартийным) в московский писательский секретариат. Вид у него был крайне озабоченный, лоб нахмурен, брови сомкнуты, глаза ни на кого не глядели.

— У Жени неприятности, — доверительно сообщила нам Белла. — Вчера, в гостинице «Украина», он ломился в номер к какой-то молодой американке, его забрали в милицию, составили протокол... Теперь нужно отмазываться.

— Нужно... что? — переспросил Тёмкин. Но в этот момент стремительный и мрачный Евтушенко опять пересекал Дубовый зал, и Белла окликнула его:

— Женя, иди к нам! Посиди минуту, отдышись... Саша, пожалуйста, налей ему.

Поэт присел к торцу стола, поздоровался, опрокинул в рот поднесенную рюмку, зажевал тем, что попало под руку. Но оставался при этом по-прежнему мрачен, сцепленные челюсти явственно белели на худощавом лице.

— Его нельзя обижать, — сказала Белла, ласково проведя пальцами по жестким волосам своего бывшего мужа. — Вы знаете, ведь он — совсем ребенок! Иногда утром, проснувшись, я видела, как он у зеркала примеряет мои шляпки...

Юрий Нагибин, сидевший напротив меня, рядом с Тёмкиным, трясся от беззвучного хохота, плечи его прыгали, но при этом глаза были полны не веселья, а едва сдерживаемого бешенства.

Я поспешил увести взгляд, перебросив его на американского гостя, которому, наверное, были скучны и непонятны наши литературные и семейные дрязги.

Он оценил мое внимание и, наклонившись над столом, сказал:

— Во всем виноват Апухтин...

Опять он завел речь про соседа Петеньки Чайковского в дортуаре училища Правоведения.

Я торопливо наполнил рюмки и потянулся к нему, умоляя слезно: