Несущие кони

Макико, поклонившись, повернулась спиной, на которой был вывязан круглый белый узел, и вышла из зала, так и не обернувшись в сторону подсудимых.

…Исао сжал кулаки. Горячий пот жег ладони.

Макико лжесвидетельствовала! С самым дерзким видом давала ложные показания! Невзирая на опасность: ведь откройся лжесвидетельство, ее не просто обвинят в даче ложных показаний, может дойти и до соучастия в преступлении, а она утверждала такое, про что Исао знал точно, что это неправда.

Вероятно, Хонда был не в курсе, когда просил привлечь ее з качестве свидетеля. Ведь не мог же он сговориться с Микако и пойти на должностное преступление. Или Хонда вообще верил тому, что было написано в дневнике?!

Исао казалось, что тело потеряло опору. Чтобы Макико не обвинили во лжесвидетельстве, он должен принести в жертву самое для него важное — «чистоту».

И все-таки, если Макико действительно в тот вечер писала в своем дневнике (это само по себе не вызывало сомнений), почему же сразу после того невыразимо прекрасного, трагического прощания она изобразила его столь постыдным? Может, это было сделано с умыслом? Какое-то непонятное самоунижение? Да нет, вряд ли. Без сомнения, мудрая Макико сразу после прощания уже предвидела сегодняшний день и готовилась во всеоружии встретить тот момент, когда выступит свидетелем. Зачем? Нет никаких сомнений — только затем, чтобы спасти его!

Исао вернулся к мучившим его мыслям: ясно, что Макико не доносила, — вряд ли суд стал вызывать того, кто дал прямые доказательства дела, свидетелем с такими косвенными фактами. Если допустить на секунду, что дело было возбуждено по ее доносу, то ее лжесвидетельство, в котором фактически отрицается основа для обвинения, противоречит доносу. Неприятные, вызывавшие учащенное сердцебиение сцены, возникавшие в воображении Исао… теперь он мог выбросить ту из них, где предательницей была Макико, — это сразу успокоило.

И побудила ее к этому любовь, только любовь, из-за которой она рисковала всем на глазах публики. Какой же была эта любовь, если из-за нее она не постыдилась запятнать самое для Исао дорогое. Еще более мучительным оказалось то, что Исао был просто обязан ответить на эту любовь. Ему нельзя представить ее лжесвидетельницей. С другой стороны, во всем мире один Исао знает правду о той ночи, один он может заявить, что свидетель лжет. И Макико это знает! Именно потому она и лгала. Расставила ему ловушку, и теперь он, Исао, корчась в муках совести, будет спасать Макико, а тем самым себя. Мало того, Макико знала, что Исао обязательно так поступит!

…Исао чувствовал себя опутанным веревками, которые глубоко врезались в тело.

А как восприняли товарищи, сидящие рядом с ним на скамье подсудимых, ложь Макико? Исао был уверен, что они поверили ей. Ведь невозможно представить себе, чтобы показания, которые официально даются в суде, были с начала до конца выдумкой.

Пока Макико давала показания, стояло глубокое молчание, но Исао чувствовал, как сидящие рядом реагируют на них всем телом, ему слышались рев, удары копытами в дощатые стены, в нос бил тяжелый запах тоски и бессильной ярости, исходивший от привязанных в стойле животных. Кто-то из сидевших с ним на одной скамье тер каблуком о ножку стула, и даже в этом едва различимом звуке Исао слышалось осуждение. Мучившая Исао в тюрьме тревога по поводу предательства была изматывающим, бесцельным занятием, похожим на поиски иголки в кромешной тьме, теперь это чувство сменило хозяина — сердце каждого мгновенно отравил черный яд подозрений. По белоснежной поверхности фарфоровой вазы — его чистоте — с шумом разбежались трещины.

«Пусть меня презирают. Пусть смотрят свысока. Это я еще выдержу. Чего я никогда не смогу вынести, так это подозрений, которые напрашиваются после показаний Макико: не был ли тот неожиданный арест вызван моим предательством».

Есть только один путь рассеять эти невыносимые подозрения, и только один человек в состоянии сделать это. Он, Исао, должен встать и разоблачить лжесвидетельство.

Хонда же… Хонда, конечно, не верил, что все было так, как описано в дневнике, и не был убежден, что судьи примут изложенное в нем как доказательства. Единственное, в чем Хонда был уверен, так это в том, что Исао не допустит обвинения Макико в лжесвидетельстве. Ведь Исао должен был понимать, что Макико страстно желала его спасти.

Он желал этой борьбы между обвиняемым и свидетельницей. Хотел, чтобы запертую темницу чистых, прозрачных стремлений озарил алый закат сильных венских чувств. Заставить их сражаться каждого своим оружием так, чтобы им оставалось только отрицать мир друг друга. Исао, проживший на свете двадцать лет, просто не мог себе вообразить, не мог представить такую борьбу, и должен теперь обязательно познать ее как одно из «требований жизни».

Он слишком уверовал в свой мир. Это надо было разрушить. Потому что эта опасная уверенность угрожала его жизни.

Если бы Исао осуществил свои намерения — совершил убийство, а потом покончил бы с собой, то за всю прожитую им жизнь он так и не встретился бы с «другим человеком». Те крупные фигуры, которые ж намеревался уничтожить, нельзя противопоставить ему в качестве «других», они всего лишь каменные истуканы, которые развалятся на безобразные куски одним лишь усилием наивной юношеской воли. Нет, Исао скорее ощутит с ними родство, большее, чем кровное, когда вонзит кинжал в дряхлую, уродливую плоть — осуществит идеи, согревавшие его долгое время. И в письменных показаниях Исао приведены слова: «Я убью не из ненависти». Его преступление идейное, совершаемое из чистых помыслов. Однако го, что Исао не знал ненависти, означало, что он никого не любил.

Вот теперь Исао почувствовал ненависть. Она, как чужая тень, впервые посетила его чистый мир. Разящий кинжал, быстрый конь, находчивость — всё это из других миров, оттуда, где он не мог их объединить, не мог ими управлять. Он постигал реалии внешнего мира из идеального шара, внутри которого жил!

Председатель, провожая взглядом удалявшуюся из зала фигуру свидетельницы, снял очки, прямые лучи летнего солнца подчеркивали бледную, малокровную кожу.

«Что-то решает. Что-то решает?» — глядя на его лицо, с легкой дрожью думал Хонда.

Он не был уверен, что председатель покорен очевидной красотой фигуры Макико. Хисамицу, сидевший за высокой судейской кафедрой, выглядел скорее одиноким стражем, наблюдающим мир с башни своего возраста, с вышки законной справедливости. Благодаря дальнозоркости он мог видеть все как на ладони. Наверняка он пытается прочитать по спине спокойно удаляющейся теперь Макико больше, чем узнал из ее дневника, безупречного поведения и абсолютно точных ответов во время свидетельских показаний. По спине, подчеркнутой летним оби, удаляющейся туда, в дикую пустыню, где нет ни цветов, ни зелени, — пустыню чувств. И он сейчас явно что-то понял. Даже если он не обладал талантом видеть насквозь, он, по меньшей мере, хорошо знал человеческую натуру.

Председатель обратился к Исао:

— Все ли верно в том, о чем говорила сейчас свидетель Кито?

Хонда сильно прижал указательным пальцем красный карандаш, который катал по столу, и весь обратился в слух.

Исао встал. Хонду обеспокоили крепко сжатые кулаки и заметная легкая дрожь. На белой груди, видной в вырезе куртки, посверкивали капельки пота.

— Да, все правильно, — ответил Исао.

…

Председатель. Вечером 29 ноября ты посетил Макико Кито и сообщил, что изменил свое решение?

Исао. Да.

П р е д с е д а т е л ь. И состоявшийся между вами разговор был именно таким?

И с а о. Да… Только…

П р е д с е д а т е л ь. Что только?

И с а о. Я чувствовал другое.

П р е д с е д а т е л ь. Что значит другое?

И с а о. Я чувствовал… Я был очень благодарен за все и Макико, и генералу Кито, поэтому хотел накануне решающих событий хотя бы коротко проститься, а после событий… ведь я раньше в общем говорил о своих целях, и подумал, мало ли что случится, нельзя, чтобы она оказалась втянута… чтобы убедить ее, я притворился, что колеблюсь, обманул ее, разочаровал, так… я пытался разорвать свою, ее… привязанность. Все, что я говорил тогда, было неправдой. Я обманул ее.

П р е д с е д а т е л ь. Вот как? Ты хочешь сказать, что тогда твои намерения ничуть не изменились?

И с а о. Да.

П р е д с е д а т е л ь. Может, ты говоришь так, чтобы скрыть от товарищей свою слабость, свои колебания, о чем и свидетельствовала Макико Кито?

И с а о. Нет. Это не так.

П р е д с е д а т е л ь. На мой взгляд, свидетельница Кито не из тех женщин, которых так просто обмануть. Тебе не показалось тогда, что она только делала вид, что успокоилась?

Исао. Нет. Ведь я тоже говорил всерьез.

…