Несущие кони

— Нет, не у него. Довольно давно ко мне в пристройку приходил молодой человек с женщиной, я так думаю, не он ли…

— Иинума приходил с женщиной?

— Я точно не знаю, но он очень похож…

— Когда это было?

— Сейчас вспомню… Да, кажется, он бывал у меня лет двадцать назад.

— Двадцать лет назад?! Иинума с женщиной?! — вырвалось у прокурора — на местах для публики раздался невольный смех.

Китадзаки, не обращая на эту реакцию никакого внимания, упрямо повторил:

— Да. Больше двадцати лет назад…

С показаниями этого свидетеля все было ясно. Публика посмеивалась над старческим слабоумием. Хонда тоже сначала усмехнулся, но когда старик во второй раз с самым серьезным видом повторил: «Больше двадцати лет назад», Хонду вдруг пробрала дрожь.

Он когда-то слышал от Киёаки о его свиданиях с Сатоко, которые проходили в пристройке пансиона для военных. Тогдашний Киёаки и сегодняшний Исао были одного возраста, но во внешности у них не было ничего общего. Однако в душе Китадзаки, стоящего на пороге вечности, воспоминания путались, и выцветшие оттенки событий, которые происходили у него в доме, связались, перешагнув время, с сегодняшним днем, давняя любовная страсть и сегодняшняя пылкая преданность переплелись в неожиданном месте, и могло получиться так, что всплывшие на поверхность похожей на взбаламученное болото памяти два чудесных цветка лотоса — красный и белый — росли из одного стебля. Именно благодаря этой путанице душу Китадзаки вдруг озарило странно прозрачное сияние, разлившееся в мутном, сером болоте. Пытаясь ухватить этот невыразимо чудный свет, он упрямо повторял одно и то же, не обращая внимания на смешки публики, на гнев прокурора.

И Хонде, понявшему это, показалось, что ослепительно сияющая поверхность судейской кафедры янтарного цвета и импозантные черные мантии служителей закона разом померкли в лучах жаркого летнего солнца, проникавшего через окно. Он видел, как в этих лучах на его глазах теряет свои четкие очертания величественная система судебного порядка, тает, словно ледяная крепость. Китадзаки определенно поймал взглядом нечто, окутанное слепящим светом, невидимое обычному глазу. Летнее солнце, заставлявшее светиться каждую иголочку на росших во дворе соснах, высвечивало своими лучами строже, внушительнее, чем заполнявший зал судебный порядок.

— Есть ли у защиты вопросы к свидетелю?

— Нет, ваша честь, — рассеянно ответил Хонда.

— Благодарю, свидетель, покиньте суд, — подытожил председатель.

— Я прошу разрешения выставить свидетеля, присутствующего в суде. Это Макико Кито. В интересах Иинумы и других проходящих по этому делу обвиняемых я хотел уточнить, как изменились намерения Иинумы за три дня до намеченных событий, — заявил Хонда.

В процессуальном кодексе по уголовным делам не была специально оговорена возможность вызова свидетеля из присутствующей в зале публики, и Хонда воспользовался обычной практикой, когда в целях подтверждения доказательств председатель давал на это разрешение после консультаций с прокурором и членами суда.

Вот и сейчас председатель испросил мнение прокурора, и тот с равнодушным видом согласился. Он пытался показать, что не придает этому ни малейшего значения. Затем председатель суда, наклонившись, о чем-то шепотом переговорил со своим помощником справа, потом, таким же образом, — с судьей слева, и вынес решение:

— Хорошо. Вам это разрешается.

Так в дверях судебного зала появилась Макико, одетая в струящееся полоской темно-синее кимоно, которое опоясывал белый оби, сотканный в Хаката.[75]

Эта присущая только ей белизна кожи, напомнившая в разгар лета о прохладе льда, ее лицо в рамке скрывающих уши черных как смоль волос и ворота кимоно, безмятежное, будто весенний пейзаж. Под влажно блестящими, живыми глазами легли едва заметные сумеречные тени. Шнур, державший пояс, был схвачен нефритовой пряжкой — темно-зеленой рыбкой. Зеленый блеск камня придавал строгость довольно свободной одежде. За невозмутимостью скрывалось напряженное изящество, по бесстрастному лицу невозможно было понять, опечалена она или насмешливо улыбается.

Макико, не взглянув в сторону Исао, прошла на место свидетеля. Теперь Исао видел только ее, скорее чужую линию спины и круглый узел пояса.

Председатель, согласно правилам, зачитал ей слова клятвы: «Клянусь говорить правду, и только правду», Макико твердой рукой подписала переданный ей текст, потом, достав из рукава кимоно футлярчик, с силой прижала к бумаге тонкую печать из слоновой кости, потерявшуюся в ее изящных пальцах. Хонда со стороны заметил ярко-красный оттиск, кровью мелькнувший в ее руках.

На столе перед Хондой лежал дневник Макико, который она разрешила предать огласке. Хонда привлекал его в качестве письменного свидетельства. Он просил разрешения представить Макико суду в качестве свидетеля, но не мог предугадать, как поведет себя легко согласившийся на это председатель суда.

…

П р е д с е д а т е л ь. Откуда вы знаете подсудимого?

М а к и к о. Мой отец близко знаком с отцом Исао, к тому же отец любит молодежь, и Исао часто бывал у нас в гостях, мы относились к нему как к родственнику.

П р е д с е д а т е л ь. Когда и где вы в последний раз

видели обвиняемого?

М а к и к о. Вечером 29 ноября прошлого года. Он приходил к нам домой.

П р е д с е д а т е л ь. В представленном вами дневнике нет ошибки?

М а к и к о. Нет, ваша честь.

П р е д с е д а т е л ь…Теперь пусть задает вопросы

защита.

Х о н д а. Спасибо. Скажите, это дневник, который вы вели в прошлом году?

М а к и к о. Да.

Х о н д а. Вы, можно сказать, ведете его в свободной форме, в течение долгих лет поверяете ему свои мысли и чувства?

М а к и к о. Да, именно так. Я время от времени записываю туда стихи…

Х о н д а. Вы всегда делали так: не с новой страницы, а только пропустив строку, переходили к событиям следующего дня?

М а к и к о. Да. Несколько лет назад я стала писать помногу, поэтому если начинать каждый раз с новой страницы, то даже при свободной форме осенью уже не останется страниц, поэтому я стала писать таким образом.

Х о н д а. Итак, вы можете засвидетельствовать, что запись 29 ноября прошлого года, строго говоря, 29 ноября 7-го года Сёвы[76] была сделана вечером того дня, а не дописана позже?

М а к и к о. Да. Я веду дневник каждый день. И в тот день перед сном я писала в нем.

Х о н д а. Я зачитаю из записи, относящейся к 29 ноября 7-го года Сёвы только ту часть, которая имеет отношение к моему подзащитному.

«…Вечером в восемь часов неожиданно зашел Исао. Мы с ним какое-то время не виделись, но почему-то в тот вечер его лицо стояло у меня перед глазами, может быть, я вышла в прихожую еще до того, как он позвонил в дверь, потому что мной двигало какое-то странное предчувствие. Он, как обычно, был в ученической форме, обут в гэта, но, взглянув в его лицо, я почувствовала что-то необычное. Лицо жесткое, ведет себя как чужой. Он все старался вручить мне бочонок, который держал в руках: „Это мать просила передать. Устрицы пришли из Хиросимы, решили поделиться с вами”. В полумраке прихожей вода в бочонке словно причмокивала.

Исао нервно отказывался зайти, ссылаясь на занятия, но по лицу было видно, что он говорит неправду. Это было так на него непохоже. Я никак не могла его удержать, поэтому, приняв устриц, поднялась в комнату сказать об этом отцу, тот великодушно сказал: „Скажи, я велю ему зайти”.

Я быстро вернулась в прихожую. Исао уже выбежал. Я бросилась за ним на улицу. Мне обязательно нужно было выяснить, в чем дело.

Он, должно быть, чувствовал, что я иду за ним, но не оборачивался и не замедлял шаг.

Так мы дошли до парка Хакусан, там я его окликнула: „На что ты сердишься?”, и он наконец остановился. Обернулся со смущенной улыбкой. Потом мы разговаривали, сидя на скамейке парка под холодным ночным ветром.

Я спросила: „Что с вашим движением?” Ведь прежде они с друзьями у нас дома часто спорили, и все соглашались: „Нельзя, чтобы в Японии все оставалось по-прежнему", я же иногда угощала их где-нибудь мясом, слышала эти разговоры. Я думала, что он перестал бывать у нас, потому что поглощен своей деятельностью.

На это он с хмурым видом ответил: „Вообще-то я и приходил поговорить об этом, но увидел вас, и мне стало стыдно — я все только говорю-говорю, бежать от стыда захотелось, вот я и ушел”, но понемногу, с трудом стал рассказывать.

Я узнала следующее. Движение как-то незаметно для Исао приобрело экстремистский характер; на самом деле все было больше на словах — каждый старался скрыть собственный страх и понять, насколько отважны другие, но некоторые, испугавшись подобных разговоров, стали выходить из группы, оставшиеся же — теперь их было немного — стали еще более радикалами: мужества перейти к действиям становилось все меньше, зато строились фантастические планы кровопролития, и это становилось неуправляемым. Никто не хотел обнаружить слабость, поэтому звучали такие речи, что услышь их человек со стороны, он буквально окаменел бы от ужаса, но действовать-то все расхотели. Храбрости отказаться от собственных планов ни у кого не было — каждый боялся прослыть трусом. Если ничего не предпринять, то очень возможно, что движение, став неуправляемым, неизбежно перерастет в полную анархию. Исао — лидер, но у него уже пропало желание действовать. Может быть, существует какой-нибудь подходящий способ отступить. Сегодня вечером он приходил, чтобы посоветоваться со мной об этом.

Я всячески уговаривала его отказаться от их планов, говорила, что именно в таких решениях проявляется настоящее мужество: пусть даже товарищи на время от него отшатнутся, обязательно придет час, когда они его поймут, я пыталась убедить в том, что есть много других способов послужить отечеству. Я предложила попытаться убедить его друзей со своей, женской точки зрения. Однако Исао ответил, что это, наоборот, внесет еще больше смятения в их ряды, и я, подумав, с ним согласилась.

Мы дошли до храма Хакусан, вместе помолились; расставаясь со мной, Исао звонко рассмеялся: „Спасибо, мне стало лучше. Я решил. В ближайшее время при случае скажу всем, что отказываюсь от наших планов". Я немного успокоилась, но где-то в глубине души осела тревога.

Я записала все это, и теперь никак не могу уснуть. Если такое происходит с лучшими из молодых, на которых отец возлагает такие надежды, то, говоря высокими словами, это огромная потеря для Японии. Сегодня у меня болит душа, даже стихи не слагаются». Все, я закончил. Ведь это вы писали?

М а к и к о. Да. Это написано мною.

Х о н д а. Здесь нет ничего, что указывало бы на поздние добавления или исправления?

М а к и к о. Вы же видите, там ничего такого нет.

П р е д с е д а т е л ь. Таким образом, по-вашему, ныне обвиняемый Иинума в тот вечер окончательно отказался от преступных замыслов.

М а к и к о. Да, именно так.

П р е д с е д а т е л ь. Иинума называл вам дату предполагаемых событий?

М а к и к о. Нет, не называл.

П р е д с е д а т е л ь. А вы не считаете, что он умышленно скрывал это?

М а к и к о. Он заявил вполне определенно, что смирился с тем, что у него ничего не выйдет, поэтому ему, наверное, не хотелось упоминать о том, что, мол, и день был назначен. Он очень честный и знает, что не сумеет мне солгать.

П р е д с е д а т е л ь. Вы так близко знаете обвиняемого?

М а к и к о. Он для меня как младший брат.

П р е д с е д а т е л ь. Если вы знаете его так близко и, как писали в дневнике, все-таки продолжали испытывать тревогу, не испытывали ли вы желания как-то незаметно подтолкнуть обвиняемого к тому, чтобы он отказался от своих планов?

М а к и к о. Я считала, что если как женщина вмешаюсь не в свое дело, это повредит, я только молилась за них.

П р е д с е д а т е л ь. Вы рассказывали о том вечере отцу или кому-то еще?

М а к и к о. Нет.

П р е д с е д а т е л ь. Разве не естественно было бы рассказать отцу о таком важном, кардинально менявшем ситуацию разговоре?

М а к и к о. Отец меня тогда ни о чем не спросил, а я подумала: отец — человек военный, он всегда так серьезно относился к юношескому энтузиазму, мой же рассказ его огорчит — его любимец Исао, изменив своим намерениям, обманул тем самым его ожидания. Поэтому я решила: сейчас ничего не скажу, когда-нибудь он сам узнает.

П р е д с е д а т е л ь. Имеет ли обвинение вопросы к свидетельнице Кито?

П р о к у р о р. Нет.

П р е д с е д а т е л ь. В таком случае свидетель может покинуть суд. Благодарю вас.

75

Хаката — квартал в городе Фукусима, знаменитый ткачеством.

76

1932 год.