Фартовый человек

– Погоди, я тут не все понимаю, – остановил его Юлий. – Ленька же Пантелеев никого не убивал.

– Ленька? – удивился Макинтош. – Да я ведь не об Леньке. У Леньки и фарта никакого толком нет. Фарт – у другого человека. Он-то, я так думаю, и зарезал ножом нашу Валидовну. – Он помолчал и с достоинством прибавил: – Я тебя поэтому и не подозреваю. Другие, может, и думают на тебя, что ты ее пырнул, но я знаю, кто это сделал. И зачем.

Юлий вспоминал слова Козлятника, когда тот говорил о Белове. Все сходилось, только как-то очень странно. Белов – Фартовый человек. Если, конечно, верить байке Макинтоша. Чтобы удержать при себе свой фарт, Белов должен убивать. Обязан. Неясно только, сколько и при каких условиях.

И Кирюшку юродивого – тоже он… Без сомнения.

Для того чтобы картина мира окончательно сделалась кристально ясной, оставалось последнее. Оставалось поверить в дьявола. В то, что дьявол действительно существует. Не в виде абстракции, а в виде совершенно конкретного плешивого старичка в ободранном пиджачонке. И будто бы этот старичок ведет со своими подручными вполне нормальные беседы, обсуждает условия договора…

– Небось еще и подпись кровью потребовал, – сказал Юлий. Ему очень не хотелось верить в то, что все рассказанное Макинтошем правда.

– Это неизвестно, – строго ответил Макинтош. – Я тебе все как есть выложил, Юлий, ты учти и не сомневайся. Или можешь не верить, как тебе угодно, – прибавил он с презрительным смешком.

– А если он перестанет убивать, этот твой Фартовый человек?

– Все, уйдет от него фарт.

– А если фарт уйдет, что будет?

– Убьют очень быстро, – сказал Макинтош. – Он и подозревать беду не будет, а его уж хлопнут.

– И куда же фарт подевается – в воздухе расточится? – провокаторски спросил Юлий.

– Может, в воздух, а может, к кому другому перейдет.

– Это Козлятник так складно излагает? – осведомился Юлий, демонстрируя полное свое недоверие к услышанному.

Однако сбить Макинтоша ему не удалось. Мальчик ответил, не скрывая насмешки:

– Это если мозгами пораскинуть, так получается, Юлий. Сам посуди, дьявол ведь что-то вроде банкира. У него строгий учет. Не заплатил по процентам – все, прощайся. Залог отбирается… У меня так часы однажды пропали, – прибавил он задумчиво.

– Банкиры не ходят в обтрепанных пиджачишках, – заметил Юлий.

– Которые не ходят, а которые и ходят, – уперся Макинтош.

Юлию вдруг почудилось, что Макинтош вхож в самые влиятельные финансовые сферы. Как всякий беспризорник, Макинтош вообще чрезвычайно много знал о нравах высшего света.

– Скажи-ка, Макинтош, – вдруг проговорил Юлий, – а для чего вам Козлятник все это рассказывал?

– А чтоб ходили с опаской, – ответил тотчас Макинтош. – Мы ведь для такого, как Фартовый человек, самая лакомая жертва.

У Петербурга – теперь Петрограда – всегда была душа кикиморы. Вся красота парадных набережных с панорамами и мостами – она ведь для отвода глаз, а истинное нутро города скрывалось в проходных дворах, дворах-колодцах, флигелях и темных фасадах. И тоже: если разглядывать один фасад, то он вроде бы и хорош, и с задумочкой, но глянешь на улицу и видишь, нет, никакой тут красоты не заключается, наоборот, все так сделано, чтобы человеку казалось одиноко и страшно, чтобы знал человек, что никто ему, кроме него самого, не поможет. И если принять такую судьбу, как она представлена, тогда, конечно, все меняется. Тогда раскрываются и проходные дворы, и те лазы, о которых мало кто знает, тогда и под землей сыщется убежище. Город разинет темное чрево и сокроет плоть от плоти своей внутри плоти своей. На то он и большой город, чтобы было в нем где спрятаться.

Ленька проложил сквозь Петроград собственные маршруты. Мало кто так знал город, как Ленька, а все потому, что он умел слышать темную душу кикиморы и угадывать все ее тайные извилины.

Никто не обучал его этому искусству. Ленька и во Пскове так умел. Но Псков против Петрограда – все равно что гармоника против органа: звук и тянется, и в душе по живому рвет, а все-таки куда более бедный, без многослойности.

Белов этот талант в своем молодом напарнике особенно ценил.

– Ты как та стрекоза, – сказал он как-то Леньке. – И под каждым ей кустом был готов и стол, и дом.

Ленька о стрекозе не ведал, но насчет «стола и дома» охотно соглашался.

Он подозревал, что его уже начали искать. Фамилия Пантелеева и его приметы были известны УГРО уже не первый день, по всем улицам ходили патрули – рано или поздно на Леньку должны были наткнуться.

Так и случилось, когда он с Беловым и Гавриковым шел по Загородному проспекту. Город чутко следил за своими обитателями, город улавливал их дыхание, их потребности. Мало кто из прохожих любовался красотой зданий или радовался зелени редких садов, стиснутых камнем; большинство глядело на витрины или друг на друга, но тоже не удовольствия ради, а с какой-то определенной целью, в поиске – как можно использовать увиденное.

– Документы.

Ленька приостановился, рядом с ним остановились и Белов с Гавриковым. Митя Гавриков напрягся, глазами побелел. Отчего-то Митя верил, что документ о человеке может рассказать все. Белов стоял, хмуро глядя то на патрульных, то на своих спутников. Что-то в происходящем Белову сильно не понравилось, и вдруг тревога взяла его мягкими губами за нижний край сердца и начала сосать.

– Документы? – медленно переспросил Гавриков.

Место, где их остановили, было неудачное: с одной стороны – жилой дом с наглухо заколоченным парадным подъездом, с другой – здание отделения Госбанка, и там большое окно на втором этаже. В окно, если выглянуть на улицу, все видно. Прохожих на улице почти нет, что и неудивительно: час ранний, многие на работе.

Патруль был конный – младший командир и двое красноармейцев. Ленька смотрел на них без страха и почти без интереса.

– Документы, – повторил младший командир. Ему было совсем не любопытно. Он просто проверял документы на улице. Пришло такое распоряжение от начальства. Ходить и спрашивать. Не очень-то он рассчитывал таким способом выйти на бандитов.

Лето только началось, а город уже устал от жары и пыли. Лошадь переступала с ноги на ногу, отмахивала хвостом мух. От лошади пахло деревней, от разогретой брусчатки – железнодорожным полотном, от каменной пыли – городом. На Загородном Петроград казался обманчиво провинциальным, тихим, и только Леньке по-прежнему внятна была его болотная душа.

Гавриков неожиданно произнес дрожащим, неприятно-высоким голосом:

– Документы тебе, паскуда? Вот тебе мои документы!

И вытащил револьвер.

Ни Ленька, ни Белов ничего даже сказать не успели, а Гавриков уже выстрелил. И промахнулся – у него дрожали руки.

Младший командир тотчас развернулся на лошади, извлек маузер из гигантской кобуры и пальнул в ответ, и тоже промахнулся. Ленька с Гавриковым бросились бежать в одну сторону, Белов – в другую. Белов не бежал, а стелился вдоль стены, как будто не человеком был, но тенью от человека, и притом человека невидимого. Поднялась беспорядочная пальба, лопнули и зазвенели стекла, и сразу же по стеклам прохрустели сапоги. Перед Ленькой выскочил рослый, тяжелый человек в армейской форме. Он раскинул руки, намереваясь задержать преступников, и крикнул зычно:

– Хватайте его! Это Пантелеев!

Не задумываясь ни на миг, Ленька выдернул револьвер из кармана и пальнул в этого человека. Тот изумленно крякнул, отпрянул затылком к стене и сполз на мостовую, где остался сидеть, раздвинув толстые ноги.

Ленька прыгнул в подворотню. Гавриков побежал следом. Сзади топотала погоня – в темноте проходных дворов, где путалось эхо, невозможно было разобрать, как много человек гонится за беглецами. Может, пятеро или шестеро, а может, только двое. Пару раз пчелами пели пули, отлетая от стен.

Ленька уходил уверенно и быстро, и Гаврикову временами чудилось, будто Ленька несется с закрытыми глазами. Он петлял, безошибочно угадывая следующий двор, иногда заскакивал в подъезды – и те действительно оказывались незапертыми, хотя соседние – Гавриков мог бы поклясться – стояли заколоченные, выбраться через них наружу было невозможно. Ленька ни на миг не останавливался, не мешкал, он даже не озирался по сторонам.