Ранний экспресс

—  Ну,    что   ж...    Любой   урок   труда   любому нашему воспитаннику на пользу.

И вот слесарь с Пашкой и с Косовой вошли в умывальную комнату, и была она такой медицин­ски чистой, что слесарь сразу запереступал по белым плиткам резиновыми сапожищами на цыпочках, далее за капающий кран взялся сна­чала не как за медный, а как за хрустальный.

Но дело есть дело. Слесарь пустил в ход здоро­венные свои ключи и отвертку, закрыл вводной вентиль. Где надо — открутил, где надо — докру­тил: устранил неполадку. И тут же дал ход шумной струе из крана в белую раковину.

Затем кран опять плотно закрыл:

—  Видите, уже не капает...

—  Отлично,— сказала Косова,— проверьте еще раз.

—  Проверь! — кивнул слесарь Пашке.

И Пашка кран повернул, и струя снова хлынула в раковину, и тут Пашке, сам он не знает как, примерещилось, что стоит он снова с Русаковым у огородной бочки, а в руках у него поливной шланг. И Пашка подставил под самый напор струи указательный палец.

Вода шумным, серебристым зонтом брызнула во все стороны, окатила Косову, окатила слесаря, оплеснула самого Пашку.

Палец он отдернул, но поздно.

—  Ты что, чудило?— изумился слесарь.

—  Я нечаянно...— побледнел Пашка.

—  Нечаянно  так  не  бывает! —  сказала  ледя­ным тоном,  отряхивая мокрое платье,  Косова.— Немедленно марш в спальню!  Все с себя долой, кроме трусов! Не выходить из спальни, не слезать с постели до самого утра!

И Пашка, стыдливо избегая сочувственного взгляда слесаря, поплелся в пустую спальню.

Когда он задолго до отбоя, свернувшись комоч­ком под одеялом, лежал один в пустой спальне, то плакал опять по Кыжу.

Когда же слез не стало, замкнул свое оскорблен­ное сердце против всего этого большого и такого неуютного интерната совсем наглухо.

Далее при Гуле, когда ей стало известно о водя­ном происшествии, когда она, крадучись, заглянула к Пашке и сказала: «Да, Паша, я верю, что все произошло нечаянно...»,— то Пашка и головы не повернул от стенки и накрылся глухо одеялом. А из-под укрытия пробормотал:

—  Я эту Косову не люблю здесь больше всех... Встреч с Косовой всячески избегал, да и Косова им не очень-то интересовалась. По ее понятиям: справедливое наказание озорник-воспитанник получил, и на том — конец.

Но тут с Пашкой Зубаревым опять произошло довольно странное событие. Причем событие такое, что об этом надо рассказать совсем уж, совсем подробно.

Молчун Пашка, затворник Пашка вдруг сам опять для себя непредвиденно оказался в первом классе «Б» во главе тайного сообщества.

8

А началось это с того, что, измучась неотвязной думой о возврате в Кыж, переполненный обидой и напрасными ожиданиями, Пашка все же заго­ворил!

Заговорил не на уроке, не с учительницей Гулей, а зашептался в одну из переменок с тем самым Степой Калинушкиным, соседом по парте.

В одну из переменок после звонка Пашка вдруг увидел: Степа так же, как он сам, отстранился от шумной в коридоре детской толпы, тихо, одиноко встал у подоконника. За окном на голой тополиной ветке жмется, ерошится на ветру воробьишко. Невзрачный такой воробьишко — городской, чумазенький.

И Пашка тоже к стеклу присунулся и вот тут быстро, вкось глянул на Степу — шепнул:

—  А у меня в Кыжу есть чиж. Его зовут Юль­кой. Вылитый артист. Певучий-распевучий и почти говорящий... Он живет теперь при бабушке. И мне с ними, с бабушкой и с Юлькой, было хорошо.

Пашкиной внезапной разговорчивости Степа сперва удивился. Удивился, ничего в первый миг не ответил. Только метнул на Пашку тоже быстрый взгляд.

Потом подумал, не удержал короткий вздох да и сам зашептал:

—  А у меня нигде никто ни при ком не живет... Ты сам знаешь, меня привезли вместе со всеми нашими ребятами из детского дома, из села Бала­банова... Но в детском доме, в угловом сарайчике были куры, были даже цыплята. Желтые и такие, знаешь, тепленькие. Мы их любили из рук кор­мить. Подставишь ладонь с крошками, а они к тебе по твоим пальцам карабкаются, и в ладонь: тюки-тюк, тюки-тюк.

—  Что   ты! —  так   и   всколыхнулся   Пашка.— Кормить пичуг — ни с чем не сравнимо! Вот у нас с бабушкой... Вот у нас в Кыжу... Вот у нас с Руса­ковым...— И Пашку было уже от Степы Калинушкина не отлепить, пока он Степе не выложил про Кыж все. И про Русакова, и про его пичуг, и про сосны да крутые скалы, и, конечно же, про неу­молчную, железную, рядом с влажной, утренней лесенкой, дорогу.

А когда Пашка рассказал Степе и про то, как Русаков распевал с чижиком о поездах, которые чем быстрей увозят людей вдаль, тем скорее эти люди возвращаются к дому, к друзьям, то от себя еще и добавил:

—  Мы,   Калинушка,   сейчас   тоже   вроде   как в какой-то дали... Нас тоже завезли сюда на поез­дах... А если так, то будет еще и поезд другой: скорый, алый. Называется — экспресс!  И мы на нем, как Русаков, обязательно к родным домам вернемся. Мы возвратимся туда, где жили наши папы, мамы.

И теперь вдруг удивил не Пашка Степу, а Степа Пашку.

Степа вот только что, чуть не раскрыв рот, слу­шал рассказ о Кыже, слушал рассказ о Русакове, но после слов о папах-мамах вмиг угас. Он сразу переменился и не прошептал, не проговорил, а с горькой усмешкой прямо-таки проскрипел:

—  Ха... Алый экспресс! На алом экспрессе мне ехать некуда. Ты забыл, что ли, откуда меня-то привезли?.. Где жили мои папа с мамой, я даже и не знаю. Они жили-были, да взяли и сплыли!

—  Почему это? — распахнул во всю ширь глаза Пашка.   И   хотел   было   спросить:   «Может,   как у меня? Может, как мои? На работе, на посту что-нибудь   стряслось?»,   но  и  тут  же  почувствовал, спрашивать   больше   не   нужно   ничего.   Пашка, хотя и пребывал в интернате на затворническом положении,  да все же приметил:  о ком,  о ком, а о родителях кое-кто из ребят предпочитает не говорить вообще. Или с нарочитою, даже со злой лихостью отрубают в ответ почти то же самое, что проскрипел   Степа:   «Были,   да   сплыли!   Вам-то какая забота? Вам-то что?!»

Но и тем не менее теперь вот, когда Пашка со Степой уже разговорился, когда назвал Степу даже Калинушкой, отступиться ему от Степы было невозможно.

Он лишь повернул разговор иначе: — Все   равно,   Калинушка,   у   тебя   наверняка где-то   есть   кто-то...   Ну,   такой,   как,   например, у меня Русаков.

—  Есть! — тут же воспрял Калинушка.— Есть, есть! Конечно, есть! В том нашем детском доме — завхоз Степаныч!  Какой у тебя Русаков, я пока еще точно не знаю, а вот нашей Гули мой Степа­ныч   не   хуже   ничуть.   Только   Гуля-то   все   же подходит больше девчонкам, а Степаныч — пускай он и не учитель, пускай не железнодорожник, но умеет    поправлять    крыши,    вставлять    стекла, чинить не хуже того слесаря батареи, а   главное, запрягать лошадь. Он, когда ездил за продуктами на базу в район, всегда еще брал и меня с собой! Говорил:  «Мне без второго мужика там не обой­тись. А мы с тобой все ж таки почти тезки: я — Степаныч, ты — Степаныч! Пока выписываю про­дукты,   присмотришь   за  лошадью...»   И  веришь, Зубарик, я присматривал!

—  Верю! — еще ближе, еще сильней, всем серд­цем    потянулся    к    Степе    Пашка.     Потянулся и оттого, что тот тоже назвал его ласково Зубариком, и оттого, что, оказывается, в их жизни многое совпадало:

—  У меня — чиж, у тебя — цыплята.

—  У тебя — экспресс, у меня — лошадь,  кон­ная подвода.

—  Твой   Степаныч,   теперь   понятно,   тютелька в тютельку, как мой Русаков!

Совпадали у мальчиков и печали-желания. Степа очень ясно понимал, что детдомовский зав­хоз-тезка на своей громыхающей подводе в город, в интернат вряд ли уж когда прикатит, но в глу­бине души Степа очень бы этого хотел. А Пашка приезда Русакова не только хотел — он ждал, он верил. И вот из этого трудного ожидания и родился тайный сговор.

Сначала Пашка сказал Степе:

—  Если Русакова все нет и нет, то давай сами сбежим в Кыж. Сами узнаем: там Русаков или не там. И как живут бабушка с Юлькой.