Страница 6 из 13
— Ты знаешь,— говорит он Русакову,— вот мы с тобой починили от крылец до самых путей нашу лесенку, а я все равно туда, в самый-то низ, по утрам больше не бегаю...
— Верно! — удивляется и тут же соглашается Русаков.— Верно... Я по утрам на лесенку с автодрезины тоже гляжу, а тебя там что-то все нет и нет... Но я ведь думал: ты просто теперь просыпаться спозаранку разучился; а ты, выходит, специально. Отчего это?
— Да оттого, Коля,— отвечает Русакову тихо Пашка,— да оттого, что как раз автодрезину там увидеть и боюсь. Боюсь ее увидеть без папы с мамой.
— А меня? — тише Пашки говорит тогда Русаков.— Меня разве увидеть там боишься? А нашу бригаду увидеть боишься? Ведь мы тебе, Паша, и теперь неизменные друзья.
— Все равно пока что не могу. Я, Коля, примчусь к тебе на работу в утро какое-нибудь следующее... А сейчас ты меня не торопи. Сейчас ты мне лучше доверь ключик от своего дома. Когда ты в бригаде, я присмотрю за твоими птицами.
— Что ж! — оживляется Русаков.— И это тоже — дело. Только у меня, Паша, ключика совсем нет.
— Почему это нет?
— А вот нет и нет! Вместо ключика у меня сбоку двери дырочка, за дырочкой — хитрая зад-вижечка, по-за ней — крючок. Открыть может любой хороший, свой человек. Пойдем, покажу!
И они идут, смотрят, Пашка там повторяет:
— Дырочка... Задвижечка... По-за ней крючок... Чик-бац, и заперто! Чик-бац, и отперто!
Пашка веселеет, напряжение трудного разговора снято.
Они возвращаются в дом к чижиной клетке. Русаков старается все окончательно повернуть на шутливый лад:
— Юльку мы выпускать на волю не будем. Юлька — статья особая. Он давным-давно ручной. И вообще каждый чиж привыкает к домашнему обитанию крепко. А если к нему еще чижо-вочку подсадить, то, не в пример снегирям, они у нас вдвоем заживут разлюли-малина! Ближе к зиме мы чижовочку для Юльки заведем непременно. Да он и сейчас, как заправский артист. Хочешь, покажу еще один с ним номер?
Русаков сам теперь вступает с чижиком Юлькой в разговор, щелкает языком, внятно выпевает на известный мотив:
Смышленый Юлька мотив подхватывает, щебечет, Русаков его ответ пересказывает словами:
Хвостик у Юльки вправду с черноватой отметиной. Пашка так со смеху и валится. Ему от Русакова и от Юльки хоть бы теперь не уходить никогда. Опоминается лишь оттого, что в дом к Русакову заглядывает в конце концов бабушка.
— Ты что тут, Пашка, надоедаешь? Не пора ли честь знать?
— Я не надоедаю!
— У нас тут спевка,— заступается Русаков.
И вместе с чижиком, специально для бабушки повторяет песенку про измаранный хвостик.
Бабушка — желает того, не желает — приятно удивлена.
Но Пашку она зовет домой настойчиво, и Пашке,
делать нечего, надо собираться, да и хозяин говорит:
— Мне тоже нужно еще кое-что подчитать да написать...
— Все маешься, парень? Все учишься? — соболезнует бабушка.
Николай смеется:
— Добровольное учение — не мучение. У тебя скоро вот Пашка так же запишется в учащиеся.
— Ско-оро...— кивает не очень бодро бабушка. Зато Пашка кричит:
— У меня у самого книга есть! Букварь! Я его тоже читаю! Сам!
— Через два слова на третье...— уточняет бабушка.
— Все равно сам!
Русаков изображает удивление:
— Отчего раньше не похвалился? Вместе бы почитали... Но теперь, раз ты такой образованный, культурный, проводи бабушку, как полагается, до самого до вашего крыльца. Она пришла за тобой сюда, а ты ей пособи на дорожке обратной.
Слова Русакова Пашке, как на сердце мед! Он шагает к дому теперь охотно. Он, словно в самом деле от него есть подмога, держит бабушку за руку.
По крутым, в сумерках гулким ступеням они поднимаются медленно, с долгими передышками, с неторопливой оглядкой по сторонам. А за ними вслед, будто есть лестница и в небесной выси, над всем предночным поселком, над тусклыми крышами, над чуть присеребренной речкой Кыжим-кой, над черною за тем берегом горой восходит тонкий месяц.
Воздух темен и в то же время зыбко прозрачен. Глубоко внизу на прибрежной полосе, на полустанке, там, куда Пашка в одиночку бегать теперь не решается, горят светофорные огни, горят от них яркие на рельсах отблески.
На полустанок пришла редкостная минута безмолвия. Но вот в путанных отзвуках речного и горного эха — не сразу разберешь откуда — в этот покой мало-помалу начинает врезаться ритмичное постукивание. Вскоре напористо, требовательно, на флейтовой высокой ноте вскрикивает электровоз. Из глубины ночи вылетает сноп огня. И теперь уже не только слышно, а и видно, что это из города проходом на восток мчится тяжеловесный состав. Через миг — грохочет эшелон встречный, тишины больше нет!
У бабушки с Пашкой настроение прежнее. Очень мирное, взаимоуважительное. Они и на тему толкуют на прежнюю, на ту, на которую навел их Русаков.
У себя дома, заперев дверь, включив на кухне лампочку, бабушка вытаскивает из теплой печной загнетки сковородку с лепешками. Достает оттуда же блюдце подогретого масла, ставит перед Пашкой на стол.
— Ешь! Скоро тебе и впрямь в школу... Набирайся сил!
— Я без того сильный! — хвастает Пашка, не забывая при этом обмакивать очередную лепешку в масло.
Бабушка с похвальбой соглашается:
— Куда там! Кто спорит! Знамо, сильный... Вон до чего хорошо меня, старую, поддерживал на лесенке.
— Я тебя всегда буду поддерживать! А еще я буду приглядывать у Русакова за птицами. Он мне показал, как отмыкается дверь, потому что я человек Русакову — совсем теперь свой!
— Ешь, ешь... Ты всем теперь свой...— подвигает бабушка еще ближе к Пашке сковородку...
5
Вот так вот Пашкина жизнь в Кыжу после случая с отцом, с матерью начала было вновь налаживаться, даже строились кой-какие планы на будущее, но в самый расцвет лета, в июле, вдруг опять все пошло наперекосяк.
И первым нанес сердечный удар Пашке, как это ни странно, сам Русаков.
Не успел Пашка однажды утром выскочить по дрова во двор; не успел, как всегда теперь, первым делом глянуть сверху на дом Русакова, а Николай — почему-то не на работе, он стоит на своем крыльце, он машет Пашке: «Лети ко мне!»
Пашка прилетел стремглав.
Русаков небывало радостным голосом говорит:
— Айда выпускать птиц на волю! А еще, Пашка, я сегодня тоже встаю на крыло.
— Как это — на крыло? — засиял было Пашка. Русаков вынул из нагрудного кармана рубахи два согнутых бумажных листочка:
— Вот — вызов на летне-осенние экзамены в институт; вот — приказ еще и на трудовой отпуск. Все подписано, все круглой печатью припечатано! Расстаемся с тобой до конца этих дел. Я после экзаменов-то еще сестер-братьев хочу навестить. А чтобы с каждым повидаться, надо объехать почти все матушку Россию. У меня их — братков да сестренок — целая великолепная семерка!
И тут Пашка ничего больше далее спрашивать не стал, он понял главное: Русаков его покидает...
Он оперся спиной о дверной косяк, уставил глаза в пол, принялся медленно водить босой ногой из стороны в сторону, из стороны в сторону по длинной доске, по крашеной половице.
Потом едва выдохнул:
— Что ж...
А Русаков засуетился. А Русаков тоже Пашку понял:
— Да ладно ты, ладно! Да я же ведь вернусь! Я тебе Юльку оставлю... Для компании... Давай-ка распахивай окно, устроим напоследок птичий праздник!