Страница 25 из 32
В основном я проводила собеседования с потенциальными резидентами, составляла списки и график поступления. Собеседования проводились с девяти до часу, и за день через мои руки проходило от двадцати до двадцати пяти человек. Разговаривала я с ними в передней комнате по очереди, один на один. Видимо, до меня бывали неприятные инциденты — нападения на персонал, попытки насильственного вторжения, — так что во время собеседования в комнате всегда находился вооруженный охранник. На ступеньках перед домом стоял Фрик с ружьем и следил за порядком в очереди. Народу собиралось довольно много, в летнее время — до семидесяти пяти человек. Иными словами, те, с кем я беседовала, дожидались своего часа от трех до шести дней — ночью спали на тротуаре, а днем упрямо продвигались, шаг за шагом, к заветной цели. И вот они входили по одному, бесконечная вереница. Претендент садился напротив меня в красное кожаное кресло, и я начинала задавать ему стандартные вопросы: имя, возраст, семейный статус, последний адрес проживания и так далее. Вся процедура занимала всего пару минут, но редкое собеседование на этом заканчивалось. Каждый жаждал поведать мне свою историю, и приходилось его выслушивать. Всякий раз новая история — и при этом так похожа на предыдущую. Невезение, нерасчетливость, давление обстоятельств. Человеческая жизнь — это сумма случайностей, и при всем разнообразии деталей общий рисунок остается неизменным: А ведет к В, а В порождает С. «Однажды я проснулся и увидел…», «Я зашиб ногу и с этого дня не могу толком ходить…», «Моя жена сказала… моя мать поскользнулась… мой муж забыл…» Сотни похожих историй, которые уже лезли у меня из ушей. Я сочувственно кивала в положенных местах, по возможности сохраняя спокойный, официальный тон, но это не спасало. Я не годилась в наперсницы молоденьким проституткам, промышлявшим в Клиниках Эвтаназии. Мне не хватало слов для матери, у которой умер единственный ребенок. Это было слишком тяжело, слишком выматывало, и мне оставалось только прятаться за маской профессионала. Записав все данные, я сообщала человеку, когда он должен прийти. Через несколько дней, раньше место не освободится. Когда наступал назначенный срок, я принимала очередного резидента: показывала ему территорию, объясняла правила поведения, помогала устроиться. Обычно все приходили вовремя, но если человек не появлялся, нетрудно было догадаться почему. Место сохранялось в течение суток, а потом я вычеркивала фамилию из списка.
Поставщиком товаров для «Уобернского приюта» был некто Борис Степанович. Он привозил продукты, куски мыла, полотенца, разные детали оборудования. Четыре-пять раз в неделю он появлялся с запасами необходимого и уезжал с какой-нибудь ценной вещицей — антикварным заварным чайником, макассаровым маслом, скрипкой или рамой для картины, — чем-нибудь из того, что хранилось в комнатах на пятом этаже и позволяло выручать деньги на содержание приюта. По словам Виктории, Борис Степанович занимался этой деятельностью еще со времен первых приютов, организованных ее отцом, а знакомы они были вообще сто лет. С учетом того, что я знала о покойном докторе, оставалось только удивляться, как он мог водить дружбу с такой темной личностью. Кажется, дело было в том, что когда-то доктор спас Борису Степановичу жизнь… или наоборот. Мне приходилось слышать разные версии, и какая из них соответствовала действительности, сказать затрудняюсь.
Борис Степанович был средних лет, полноватый — по городским меркам, можно сказать, толстяк. Он питал склонность ко всему экстравагантному (меховые шапки, трости, бутоньерки), и в самом его круглом гладком лице было что-то от индейского вождя или индийского набоба. Все он делал с шиком. Зажав сигару между большим и указательным пальцем, он изящно, с чувством затягивался, а затем выпускал из крупных ноздрей две струйки дыма, как кипящий чайник выпускает пар. Уследить за его логикой было довольно сложно, и со временем я поняла: этот из тех, кто способен нагородить с три короба. Борис Степанович любил ввернуть что-нибудь заковыристое, подпустить загадочный намек, самую простую мысль он обставлял такими вычурными образами, что через минуту терялась нить разговора. Больше всего он не терпел, когда его ловили на слове, поэтому язык был для него своего рода локомотивом — разогнавшись, он то петлял, то нырял в тоннель, опять делал петлю, исчезал в зарослях и снова появлялся, уже в другом месте. В разное время он поведал мне столько всяких историй о себе, что я уже ничему не верила. Вчера он мог сказать, что родился и всю жизнь прожил в этом городе. А сегодня выяснялось, что он уроженец Парижа и старший сын русских эмигрантов. Вдруг новый зигзаг: «Борис Степанович» — это для отвода глаз. Из-за неприятностей с турецкой полицией ему пришлось выправить поддельный паспорт. С тех пор он столько раз менял имя, что успел забыть, как назвали его родители. Забыл, и ладно. Надо жить сегодняшним днем, а кем ты был вчера — не все ли равно! Вообще-то я алгонкинский индеец, объявлял он, но после смерти отца моя мать вышла замуж за русского графа. Сам он был убежденным холостяком… или трижды женат, в зависимости от версии, которая в данный момент его устраивала. Борис Степанович не просто травил байки, он всякий раз доказывал некий тезис: убедительные примеры из собственной жизни делают его экспертом по любому вопросу. Какой путь прошел — от простого разнорабочего до управляющего серьезной корпорацией; кем только не побывал — мойщиком посуды, фокусником, агентом по продаже машин, профессором литературы, редактором газеты, менеджером отдела модного женского белья в супермаркете. Если я что-то и забыла, общая картина, я думаю, понятна. Борис Степанович, по большому счету, не рассчитывал на то, что ему поверят; главное, чтобы его фантазии не воспринимались как обыкновенная ложь. С их помощью он творил мир, в котором ему самому было хорошо, мир, который менял очертания по его прихоти и не подчинялся законам суровой необходимости, писанным для нас, простых смертных. Тем не менее в облаках он уж точно не витал. Борис Степанович не был прожженным жуликом, как это могло показаться, за его блефом и враньем на голубом глазу что-то скрывалось — пытливый ум, что ли, умение проникнуть в суть вещей. Не скажу, что он был хорошим человеком (как, например, Изабель или Виктория), но он придерживался определенных правил. В отличие от всех обитателей приюта, он парил над обстоятельствами. Голод, убийства, изощренная жестокость — все это обходило его стороной, или, лучше сказать, он проходил через все это, как нож сквозь масло, целый и невредимый. Он словно наперед представлял себе худшие сценарии, и теперь ничто не могло застать его врасплох. В основе его отношения к миру лежал пессимизм — пессимизм столь глубокий и разрушительный, настолько совпадающий с реальной действительностью, что он уже мог себе позволить непринужденную веселость.
Один-два раза в неделю Виктория просила меня составить компанию Борису Степановичу в его разъездах — «экспедициях купи-продай», как он сам их называл. Проку от меня было не много, но я с радостью хваталась за возможность отвлечься от повседневности хотя бы на несколько часов. Виктория, думаю, понимала мое состояние и не взваливала на меня лишней работы. Я продолжала хандрить, постоянно была на грани срыва — обижалась по пустякам, раздражалась, могла часами ни с кем не разговаривать. Борис Степанович оказался для меня хорошим лекарством, и я ждала этих экспедиций, которые отвлекали меня от навязчивых мыслей.
Все свои закупки Борис делал без меня (где доставал продукты, какими источниками пользовался, не знаю), зато я была свидетельницей того, как он сбывал ценности из дома Уобернов. Со стороны могло показаться, что всю прибыль он забирает себе, хотя на самом деле ему оставалось только десять процентов комиссионных. Его правилом было: никогда не связываться с одним и тем же Агентом По Восстановлению Качества чаще чем раз в месяц. В результате мы постоянно меняли маршруты, то и дело оказывались в незнакомых мне местах. Когда-то у Бориса был автомобиль («штутц бэркет», как он утверждал), но из-за состояния дорог он предпочел передвигаться на своих двоих. С ценным свертком под мышкой он на ходу прокладывал сложную трассу, чтобы избежать скопления людей. Он увлекал меня в боковые улочки и пустынные аллеи, ловко перешагивал через канавы, лавировал между постоянно возникающими препятствиями, сворачивал то влево, то вправо и при этом не сбавлял шаг. Для тучного мужчины он был на удивление подвижен, я за ним с трудом поспевала. Беспрерывно болтая о том о сем или что-то напевая, Борис козликом бежал вперед, а я семенила следом. Он знал всех агентов, и к каждому у него был свой подход: к одному он врывался с распахнутыми объятиями, к другому тихо входил бочком. У каждого имелась своя слабина, и Борис использовал ее с завидным постоянством. Человеку, падкому на лесть, он безудержно льстил; любителю сине-голубых расцветок предлагал товар соответствующего тона. Одни предпочитали церемонное обхождение, другие приятельское, третьи общались по-деловому, и со всеми он находил общий язык, вешая им лапшу на уши без малейших угрызений совести. Это входило в правила игры, и Борис к этому так и относился. Его истории, при всей своей абсурдности, рождались так быстро, изобиловали такими подробностями и подавались с такой убежденностью, что слушатель сам не замечал, как оказывался втянут в эту воронку.