Страница 24 из 32
Я рассказываю все эти подробности, чтобы ты лучше уяснила себе те общие моменты, которые нас роднили и помогли скрепить нашу дружбу. Она потеряла близких людей точно так же, как потеряла их я. Наши дети и мужья, ее отец, мой брат — все они либо умерли, либо бесследно исчезли. И вот когда я достаточно окрепла, чтобы уйти (хотя куда мне было идти?), последовало естественное приглашение остаться в «Уобернском приюте» в качестве члена медперсонала. Не скажу, что я пришла в восторг, но ничего лучше у меня все равно не было. Правда, философия «доброго дяди», идея помощи всем и каждому, постоянная готовность к самопожертвованию — все это несколько меня смущало. Слишком абстрактно, слишком альтруистично. Да, в книгу Сэма я поверила, но Сэм был моей жизнью, моим светом в окошке, а посвятить себя делу людей, которых я едва знала?.. Мои колебания не прошли незамеченными, но Виктория не пыталась со мной спорить или уговаривать. Пожалуй, именно эта сдержанность побудила меня сказать «да». Вместо громких слов о том, что я спасаю свою душу, она отделалась будничным:
— Работы у нас, Анна, непочатый край. И, знаешь, иногда это врачует разбитое сердце.
Выкарабкивалась я долго и мучительно. Я не столько выздоравливала, сколько отвлекалась, но если это помогало унять боль, то и слава богу. Я ведь не ждала чуда. Весь запас чудес был исчерпан, а впереди — горькое посмертное существование, жизнь после жизни. Нет, боль не проходила, но я стала замечать, что плачу все реже и подушка моя уже не такая мокрая, а недавно вот целых три часа сумела не думать о Сэме. Пусть это были маленькие победы, но в моем состоянии они тоже что-нибудь да значили.
На первом этаже было шесть комнат, по три-четыре кровати в каждой; на втором — две палаты для тяжелых больных вроде меня. Когда я приступила к работе, мне отвели собственную комнатку на четвертом этаже. Рядом жила Виктория, а прямо над ней — Фрик с Вилли. Еще одна женщина из обслуги, Мэгги Вайн, глухонемая неопределенного возраста, повариха и прачка в одном лице, жила на первом этаже рядом с кухней. Эта коротышка с мясистыми толстыми ляжками, широким лицом и спутанными рыжими волосами объяснялась только с Викторией и исключительно на языке жестов. Порученную работу она исправно выполняла, словно в мрачном трансе, проявляя редкое упорство, и, если надо, трудилась с утра до вечера и с вечера до утра. Меня она не замечала, но изредка, когда мы оказывались вдвоем, она ни с того ни с сего, хлопнув меня по плечу и одарив улыбкой во весь рот, вдруг разражалась арией оперной певицы с выразительными жестами и клекотом в горле. После чего, откланявшись невидимым зрителям, возвращалась к работе, без паузы или перехода. Короче, дурдом. Это повторялось не единожды, и я никак не могла понять, путает она меня или пытается таким образом развлечь. По словам Виктории, больше ни перед кем Мэгги не упражнялась в оперном пении.
Каждый резидент, как мы их называли, поселившись в «Уобернском приюте», был обязан соблюдать определенные правила. Не затевать драки, не воровать, заправлять постель, относить в мойку грязные тарелки и так далее. Помимо еды и крыши над головой резиденты получали комплект одежды и белья. В их распоряжении были душевые, гостиная с мягкой мебелью, хорошая библиотека, различные игры — карты, бинго, триктрак и, само собой, большой тенистый двор. В дальнем конце просматривалась площадка для крокета и бадминтонная сетка, тут и там стояли летние кресла. По всем статьям «Уобернский приют» был землей обетованной, островком идиллии среди общих бедствий и нищеты. Казалось бы, любой попавший сюда должен был дорожить каждой минутой, но как бы не так. Конечно, многие ценили то, что для них здесь делалось, но находились и недовольные. То и дело вспыхивали ссоры по поводу и без: из-за того, как кто-то шумно ел или ковырял в носу, из-за идейных расхождений, из-за храпа или кашля, мешавшего кому-то спать, — обычные стычки между посторонними людьми, волею судьбы оказавшимися под одной крышей. Вроде бы заурядная ситуация, но она не вызывала у меня ничего, кроме отторжения, — перед моими глазами в разных вариациях разыгрывался жалкий фарс. Наверно, тому, кто еще вчера жил на улице, приспособиться к совершенно иной жизни было непросто. Каждый из них привык стоять за себя и думать исключительно о собственном благе, а тут ему говорят, что надо все делать вместе, находить общий язык с теми, кому он привык не доверять. Но ведь через несколько дней он снова окажется на улице, так стоит ли, спрашивается, себя ломать?
Была там еще одна категория — людей, которые слишком долго ждали, чтобы попасть в «Уобернский приют». Их ожидания были сильно завышены, они рисовали в своем воображении земной рай, где есть все, чего душа пожелает. День за днем они жили с мыслью, что когда-нибудь их впустят в этот рай. и когда такой момент наставал, они испытывали разочарование. Все же они попадали не в сказочную страну, а в реальный, пусть и приятный, мир, где шла обычная жизнь — да, более достойная жизнь, но, опять же, в знакомых проявлениях. Поразительно, как быстро все привыкали к обрушившимся на них удобствам — застеленным кроватям и душевым кабинкам, хорошей еде и чистой одежде, к возможности ничего не делать. Через какую-то пару дней эти люди, еще недавно лазившие по помойкам, сидели за красиво накрытым столом с видом сытых, высокомерных бюргеров. Возможно, это не гак уж и странно. Мы многое принимаем как должное, особенно такие основополагающие вещи, как еду и кров, которые, кажется, нам принадлежат с момента нашего рождения. Отсюда ощущение, что это неотъемлемая часть нас самих. Лишь потеряв «свое», мы понимаем, чего лишились. В этом была проблема тех, кого приют разочаровал. Неожиданно получив то, чего так долго были лишены, они с удивлением обнаруживали, что какого-то особенного переворота не произошло. Мир остался прежним. Брюхо набито, а в остальном ничего не изменилось.
Мы заранее предупреждали наших резидентов о том, что последний день будет для них суровым испытанием, но от этого было мало проку. Нам, персоналу «Уобернского приюта», оставалось только гадать, кто как поведет себя в решающую минуту. Одни уходили более-менее спокойно, для других это была катастрофа, и у них случалась истерика. Самые добрые и отзывчивые, те, кто с благодарностью принимал нашу помощь, ужасно страдали от перспективы возвращения на улицу, и я не раз задавала себе вопрос: а стоит ли овчинка выделки, не лучше ли оставить все как есть, чем осыпать человека благодеяниями, а затем все это у него отнять… Было в этом изначально что-то жестокое, и у меня разрывалось сердце при виде взрослых женщин и мужчин, которые на коленях вымаливали у нас еще один, последний денек. Эти слезы, эти вопли, эти мольбы! Один, прикинувшись больным, хлопался в обморок или изображал парализованного, другие прибегали к членовредительству: резали себе вены, уродовались ножницами, отхватывали пальцы на руках и на ногах. Три или четыре раза на моей памяти дело кончалось самоубийством. Вместо того чтобы оказать людям помощь, мы их фактически угробили.
Вообще в связи с «Уобернским приютом» возникает множество вопросов. Стоит только начать рассуждать о пользе этого заведения, как сразу возникают контраргументы. Кто-то скажет, что срок пребывания резидентов следовало бы увеличить. А как же быть с теми, кто дожидается своей очереди? На каждое койко-место в приюте найдется десяток желающих на улице. Что лучше: оказать маленькую помощь многим людям или большую помощь немногим? Вряд ли на этот вопрос существует ответ. Доктор Уоберн затеял дело по определенным законам, а Виктория решила довести отцовское начинание до конца — из этого еше не следует, что дело правое. Или неправое. Проблема не в методах, а в природе самой проблемы. Слишком многим требуется помощь; слишком мало способных помочь. Удручающая, безжалостная арифметика. Сколько ни трудись, все равно проиграешь — вот и весь сказ. Если не отдаешь себе отчета в абсолютной бесполезности твоей работы, то лучше за нее не браться.