Рассвет

– О, ты же знаешь мать. Она хочет, чтобы она включилась в жизнь отеля немедленно, – ответил он. Она сделала гримасу и покачала головой.

– Евгения, – наконец, произнесла она шепотом, обращаясь теперь ко мне. – Это, действительно, ты?

Я покачала головой, и она смутилась. Она обернулась к моему отцу и озабоченно нахмурилась, отчего ее брови сошлись.

– Я должен сказать тебе, Лаура Сю, что Евгения знает себя как Дон и она чувствует себя немного некомфортно, когда к ней обращаются по-другому, – объяснил он. На ее лице вспыхнуло изумленное выражение, отчего брови изогнулись. Она захлопала ресницами и сложила свои губки.

– Да? Но ведь тебе дала имя бабушка Катлер, – сказала она мне, словно это означало, что оно высечено на камне и никогда не может быть изменено или отторгнуто.

– Для меня это не имеет значения, – ответила я. Неожиданно у нее появилось испуганное выражение, и, когда она теперь посмотрела на отца, в ее взгляде был призыв о помощи.

– Они назвали ее Дон? Просто Дон?

– Однако, Лаура Сю, – старался успокоить ее отец, – Дон и я достигли соглашения, что она даст шанс Евгении.

– Я никогда не говорила, что согласна, – быстро вставила я.

– О, это будет так трудно, – сказала моя мать, качая головой. Она приложила руку к горлу, глаза ее потемнели. Что-то пугающее родилось в моем сердце при виде ее реакции. Мама была смертельно больна, но никогда не выглядела такой слабой и беспомощной, как моя настоящая мать. – Кто бы не обращался к ней как к Евгении, она не будет знать, что это обращаются к ней. Теперь ты не можешь больше называть себя Дон. Что будут думать люди? – простонала она.

– Но это мое имя! – Закричала я. Она взглянула на меня так, словно это она сама закричала.

– Я знаю, что мы сделаем, – внезапно она хлопнула в ладоши. – Если мы будем представлять тебя какому-нибудь важному лицу, мы будем представлять тебя как Евгению Грэйс Катлер. А здесь, в семейных квартирах мы будем звать тебя Дон, если тебе так нравится. Разве это не звучит разумно, Рэндольф? Мама согласится на это?

– Посмотрим, – ответил он без особой радости в голосе. Но моя мать сделала болезненное выражение, и он расслабился и улыбнулся: – Я поговорю с ней.

– Почему вы не можете сказать ей сами то, что хотите? – спросила я мою мать. В этом вопросе было больше любопытства, чем зла. Она покачала головой и поднесла руку к своей груди.

– Я… я не умею находить аргументы, – сказала она. – Тут могут найтись какие-либо аргументы, Рэндольф?

– Не утруждай себя этим, Лаура Сю. Я уверен, что Дон, я и мама уладим это.

– Хорошо, – она глубоко вздохнула. – Хорошо, – повторила она. – Все улажено.

– Что улажено? – Я взглянула на моего отца. Он улыбнулся мне, словно желая сказать, пусть так и будет. Моя мать тоже улыбнулась, она выглядела как маленькая девочка, которой обещали что-то замечательное, вроде нового платья или похода в цирк.

– Подойди ближе, Дон, – попросила она. – Позволь мне тебя по-настоящему разглядеть хорошенько. Подойди, присядь к кровати. – Она указала мне на стул, который я должна была принести. Я выполнила ее желание. – Ты красивая девочка! С замечательными волосами и прекрасными глазами. – Она потянулась, чтобы коснуться моих волос, и я разглядела ее длинные, совершенные, розовые ногти. – Ты счастлива оказаться здесь, оказаться дома?

– Нет, – быстро ответила я, возможно, слишком быстро, потому что она заморгала и отпрянула, словно я ударила ее. – Я не привыкла к нему, – объяснила я, – и я скучаю по тем людям, которых я всегда знала, как свою семью.

– Конечно, – сказала она, – бедненькая, бедненькая девочка. Как ужасно, должно быть, это все для тебя. – Она улыбнулась очень доброй улыбкой, как мне показалось, а когда я взглянула на своего отца, то увидела, как сильно он обожает ее. – Я знала тебя всего несколько часов, держала тебя в своих руках совсем недолго. Моя сиделка миссис Дэльтон знала тебя дольше, чем я. – Она всхлипнула и перевела свои опечаленные глаза на отца, тот грустно кивнул.

– Каждый раз, когда я буду в состоянии видеть тебя, ты будешь проводить со мной столько времени, сколько сможешь, рассказывая мне все о себе, где ты была, что делала. С тобой обращались хорошо? – спросила она с гримасой, будто приготовившись услышать самое наихудшее: истории о том, как запирали в шкафу или морили голодом и били.

– Да, – твердо ответила я.

– Но они были такие бедные! – воскликнула она.

– Быть бедными еще ничего не значит. Они любили меня, и я любила их, – заявила я. Я ничего не могла с собой поделать. Я скучала по Джимми и малышке Ферн так сильно, что внутри у меня все трепетало.

– Ах, дорогой, – сказала моя мать, повернувшись к отцу. – Это так трудно, как я и предполагала.

– Это потребует времени. Не впадай в панику, Лаура Сю. Все помогут этому, особенно мама, – подбодрил ее он.

– Да, да, я понимаю. – Она снова повернулась ко мне. – Ладно, я сделаю все, что я могу для тебя, Дон, но я боюсь, что моя сила еще не вернулась ко мне. Надеюсь, что ты понимаешь это, дорогая.

– Конечно, она понимает, – произнес отец.

– Через некоторое время, когда ты научишься, как следует себя вести в обществе, мы устроим маленькую вечеринку, чтобы отпраздновать твое возвращение домой. Разве это будет не приятно? – спросила она, улыбаясь.

– Я знаю, как надо себя вести в обществе, – ответила я, тем самым стерев улыбку с ее лица.

– Ну, конечно же, нет, ты не знаешь, дорогая. От меня это потребовало вечность. Вечность, чтобы научиться правильному этикету, а я воспитывалась в хорошем доме, окруженная красивыми вещами. В нем все время бывали люди с положением. Я уверена, что ты не знаешь, как следует правильно приветствовать кого-то или как сделать реверанс и потупить взор, когда кто-нибудь делает тебе комплимент. Ты не знаешь, как сидеть за официальным обеденным столом, какие серебряные приборы использовать, как есть суп, как намазывать масло на хлеб, как брать что-то. Тебе теперь предстоит научиться многому. Я попытаюсь учить тебя, насколько смогу, но ты должна быть терпеливой, о'кей?

Я смотрела в сторону. Почему эти вещи сейчас так важны для нее? А как насчет того, чтобы нам по-настоящему узнать друг друга? Почему ее не интересует то, чего я хочу, в чем нуждаюсь?

– И мы можем разговаривать также о всяких женских вещах тоже, – сказала она. Я изумленно подняла глаза.

– Женских вещах?

– Конечно. Мы не допустим, чтобы ты выглядела так все время.

– Она это лето работает в отеле, Лаура Сю, – напомнил ей мой отец.

– Да? И все же она может выглядеть так, как должна выглядеть моя дочь.

– А что неверного в том, как я выгляжу? – спросила я.

– О, дорогая, твои волосы не должны быть так подстрижены и причесаны. Моя косметичка должна будет взглянуть на тебя. И твои ногти, – сказала она, сделав гримасу, – они нуждаются в настоящем маникюре.

– Я не могу застилать кровати, прибирать комнаты и беспокоиться о своих ногтях, – заявила я.

– Она права, Лаура Сю, – мягко сказал мой отец.

– А ей обязательно надо быть горничной? – спросила его моя мать.

– Мама считает, что это лучшее место для начала. Она закивала с выражением глубокого согласия, словно все, что думала или говорила моя бабушка, было евангельской истиной. Потом она вздохнула и снова стала разглядывать меня, тихо покачивая головой.

– В будущем, пожалуйста, переодевайся во что-нибудь более приятное, прежде чем прийти повидаться со мной, – попросила она. – Формы угнетают меня, и всегда принимай душ и мой свои волосы вначале. Иначе ты занесешь пыль и грязь.

Полагаю, что я была прозрачна, как оконное стекло, меня было видно насквозь, потому что она увидела боль в моем сердце.

– О, Дон, дорогая, ты должна простить меня, если я говорю так бесчувственно. Я не должна забывать, как трудно все это для тебя тоже. Но ты просто подумай обо всех этих чудесных и новых вещах, которые ты будешь иметь, какие сможешь делать. Ты будешь Катлер в Катлер'з Коув, а это честь и привилегия. В один прекрасный день тут будет очередь достойных поклонников, умоляющих тебя выйти замуж, и все, что произошло с тобой, будет казаться тебе лишь кошмарным сном. Так, как это кажется мне, – сделала очередной глубокий вдох. – Ах, дорогой, становится жарко, – заявила она, фактически на том же дыхании. – Ты можешь включить вентилятор, пожалуйста, Рэндольф?