Страница 17 из 26
– Molto bene. Знаете что такое molto bene?
Эймос кивнул:
– Я ее написал.
Машина вдруг свернула на обочину и остановилась.
– Вы ее написали?
– Si.
– Музыку, да?
– Да.
– Но слова не ваши.
– Слова тоже мои.
– То и другое, все вы написали?
– Да.
– Пожалуйста, напишите ваше имя. – Шофер протянул свою визитку и огрызок карандаша. – Вы самый знаменитый из всех, кого мне пришлось возить.
Эймос, вспыхнув от удовольствия, подписался, заметив, что у шофера необыкновенно длинное сложно-составное имя.
– Grazie, grazie. – Нино взял с соседнего сиденья шоферскую фуражку. – Для вас. – И одел на голову.
Машина тронулась с места и помчалась по хайвею.
– Не припомню, чтобы ты когда-нибудь так делал, – сказала Лайла, когда Эймос с довольным видом триумфатора откинулся на спинку сиденья.
– Делал что?
– Рассказывал, что ты автор. Да еще так охотно.
Он пожал плечами:
– Когда моя жена хочет меня оставить – я готов на все.
Она покачала головой:
– Нино? – позвал Эймос.
– Да, мистер Композитор?
– Твоя карточка… Там сказано, что ты гид…
– Во всем Риме не найдется более потрясающего гида, чем я. Я правильно сказал?
– Molto bene, – ответил Эймос, – хочешь отвезти нас в собор Святого Петра после того, как мы заедем в отель?
– Воскресенье – не лучший день для собора Святого Петра.
– А куда мы должны пойти?
– Вы будете удивлены и довольны.
– Ладно. Мы только зарегистрируемся в отеле и сразу поедем.
– Но после того, как я позвоню маме, – сказала Лайла. После разговора с мамой они поехали осматривать Рим.
Сначала, разумеется, Колизей, хотя Эймос был против, считая это слишком банальным, ведь изображения Колизея смотрели со всех открыток и туристических реклам. Но когда они подъехали, был сражен наповал. Потом осмотрели сады Борджии, проехали вдоль Виа-Венето, Эймос умирал от желания увидеть эту улицу с тех пор, как ее снял Феллини. Впрочем, улица состояла из двух-трех кварталов маленьких кафе, где было полно туристов – одни сидели в кафе, другие проходили мимо, и те, и другие смотрели друг на друга и думали, какого дьявола, куда запропастилась Софи Лорен. Нино отвез их на Пьяцца-Венециа и показал им балкон, откуда выступал перед толпой Муссолини. Жара заставила зайти в Тре-Скалини поесть мороженого. Эймос после первого же жадного глотка решил, что американское сильно проигрывает по сравнению с тем, что они ели.
И снова поехали по притихшему, почти свободному от машин городу. Нино объяснил причину – в это время все на пляже. Они увидели огромное количество руин и дворцов, Эймос и не подозревал, что они могут существовать на свете в таком количестве. А ближе к вечеру вдруг решил, что ему хочется больше всего на свете найти итальянского продюсера, перевести «Фрэнси» на итальянский и выпустить пластинку в Риме с одним-единственным условием – небольшим упоминанием, что композитор – Эймос Маккрекен прибыл в Рим с семьей и пробудет здесь некоторое время.
Они вернулись в «Хасслер» в восьмом часу вечера, совершенно без сил, и договорились с Нино на завтра на десять утра. Эймос спросил, не хочет ли Нино получить деньги за сегодняшний тяжелый труд. Тот замешкался на мгновение с ответом, и Эймосу показалось, что странное выражение на миг появилось на миловидном лице со шрамом. Потом прозвучал ответ:
– Я не беспокоюсь о деньгах, мистер Композитор. Эймос и Лайла приняли душ, переоделись и поужинали в ресторане на крыше «Хасслера». Глядя, как солнце исчезает за Итальянской лестницей, Эймос похвалил себя за то, что привез жену в Рим. Потому, что во время ужина Лайла дважды улыбнулась ему, один раз он ее даже рассмешил, что частично приписал присутствию у себя чувства юмора, а частично волшебному городу. Вы много смеетесь в Риме. Вы много смеетесь, много занимаетесь любовью и складываете в целое разбитые надежды. Для этого и существовал Рим – залечивать ваши раны.
Позже, лежа в темноте, Эймос был готов к небольшому действию. Он слышал ровное дыхание Лайлы, но считал, что она притворяется. Пока не дотронулся и не убедился в обратном. Он всегда плохо спал. А после той дикой сцены в Лондоне вообще страдал бессонницей. Он никогда не мог понять раньше, еще в бытность холостяком, как ему удалось завоевать сердце Лайлы, так же, как теперь не мог понять, почему ее теряет.
«Ты могла хотя бы пожелать спокойной ночи», – пробормотал он.
Дотянулся до коленных чашечек и начал музицировать.
На следующее утро ровно в десять Нино ждал их около своего «мерседеса».
– Куда едем? – спросил Эймос, когда они сели в машину.
– Я хочу сделать вам предложение, – ответил Нино, – устроить вам сюрприз. Показать место, о котором вы никогда не слышали. Может быть, оно вам покажется потрясающим? Мой подарок для вас в честь вашей песни. Хотите поехать туда?
– А куда? – спросил Эймос. Лайла покачала головой:
– Ты нетерпелив, похож сейчас на Джессику. Она совсем не умеет хранить тайны. Какой же будет сюрприз, если он скажет? Вези нас, Нино.
– Хорошо, хорошо, хорошо. – Эймос откинулся на спинку сиденья. – Нино, мы в твоих руках. – И улыбнулся очень широко, потому что ненавидел сюрпризы, они пугали его всегда. Всегда.
Нино тронул с места, и они поехали.
– Вот это я называю сервис, а, Лайла?
Лайла внимательно на него посмотрела.
– Что ты так на меня смотришь?
Она ответила очень тихо:
– Когда ты говоришь таким тоном, я не знаю точно, о чем ты думаешь, но знаю наверняка, что ты говоришь совсем не то, что думаешь.
– Хочешь меня обидеть? Ты ведь знаешь как меня раздражает, когда ты строишь из себя ясновидящую.
Ее голос упал до шепота.
– Не надо все портить.
– Что? – Он тоже перешел на шепот.
– Он так хочет нас удивить, не порти все, Эймос.
– О, ради бога. – Он отвернулся и начал смотреть в окно. «Мерседес» следовал по улицам Рима. Эймос сидел спокойно и молчал столько, сколько мог выдержать.
– Нино?
– Да, мистер Композитор?
– Мы, наверно, скоро приедем?
– Это за городом, – ответил Нино. – Разве я не сказал вам?
– Нет. Но это не имеет значения.
Он опять улыбнулся, проклиная свою паранойю. Из головы не выходило, что они едут в незнакомое место с устрашающего вида человеком, тоже незнакомым, и если что-то случится, то никто не будет знать, где их искать; о бумажнике, выпирающем из внутреннего кармана пиджака, где лежат две тысячи долларов и чеки; о том, что можно будет вложить сразу очень большую сумму за «мерседес»… Вдруг вспомнил странное выражение, промелькнувшее вчера по лицу со шрамом, когда он заговорил о деньгах. И слова гиганта: «Меня не волнуют деньги, мистер Композитор». И впервые, когда машина уже выехала из города, подумал о происхождении страшного шрама на лице Нино.
Они проехали по главной дороге несколько миль, потом повернули направо на пыльную проселочную и так доехали до небольшой невзрачной деревушки.
– Что за живописное место! – иронически воскликнул Эймос. – Не хочешь сделать снимки, Лайла?
– Нет, не хочу.
Эймос хотел было остановить машину, но последовал резкий поворот налево, на еще более узкую проселочную дорогу, и безобразная деревушка осталась позади.
– Такое место, – сказал Нино и, не оборачиваясь, указал назад в сторону деревушки, – называется у вас захолустье, – и обернулся, улыбаясь, но Эймос теперь видел только ужасный шрам. – Правильно я выразился по-английски, мистер Композитор? Мой английский еще более потрясающий, чем вчера, верно? Говорите правду.
– Верно, Нино, – поддакнула Лайла. – Ты говоришь замечательно, Нино.
– Потому что я учил его в Америке.
– А когда ты был в Америке?
– С сорок второго по сорок шестой, – и опять обернулся с улыбкой, – я был пленным во время войны.
Когда Нино снова повернулся лицом к дороге, Эймос хотел незаметно от шофера привлечь внимание Лайлы, но она, не обращая внимания на его знаки, наклонилась вперед и, положив локти на спинку переднего сиденья, заговорила с Нино.