Страница 43 из 117
Это был тот момент, когда из-за нашумевшего дела о попечителях неимущих доктор Годиньо вступил в лютую войну с капитулом и вообще с духовенством. Он и раньше не переносил «долгополых». Доктор страдал неизлечимой болезнью, а церковь наводила его на мысли о кладбище, и потому он возненавидел сутаны: в них было что-то напоминавшее саван. Агостиньо и без того накопил изрядный запас желчи, а теперь, подстегиваемый шефом, травил духовенство самым бессовестным образом; но, отдавая дань литературе, он уснащал свои опусы столь обильными красотами, что, по выражению каноника Диаса, «лаять – лаял, а кусать – не кусал».
В одну из таких ночей Жоан Эдуардо застал Агостиньо за только что сочиненной статьей, которая у него получилась «почище, чем у Виктора Гюго».
– Сейчас увидишь! Сенсационная вещь!
Статья содержала, как обычно, декламацию против духовенства и похвалы доктору Годиньо. Воздав должное семейным добродетелям доктора и его адвокатскому красноречию, спасшему стольких несчастных от топора правосудия, Агостиньо переходил на более хриплый регистр и взывал прямо к Христу:
– «Мог ли ты знать, – вопиял Агостиньо, – о распятый, мог ли ты знать, испуская дух на Голгофе, что когда-нибудь низкие люди, прикрываясь твоим именем, прячась в твоей тени, изгонят доктора Годиньо из благотворительного учреждения – доктора Годиньо, эту светлую душу, этот могучий интеллект…» – И снова на авансцену выступали добродетели доктора Годиньо и торжественной процессией шествовали по бумаге, волоча шлейфы звучных эпитетов. Затем, на время приостановив любованье доктором Годиньо, Агостиньо обращался непосредственно к Ватикану: – «Неужто же ныне, в девятнадцатом веке, вы осмелитесь бросить в лицо всей либеральной Лейрии требования вашего „Силлабуса“?[87] Что ж, хорошо. Вы желаете войны? Вы получите войну!» Ну как, Жоан?! Сила?
И он продолжал чтение:
– «Вы желаете войны? Вы получите войну! Мы высоко вознесем наш стяг – поймите наконец, что это не стяг демагогии, – и водрузим его на вершине самого мощного бастиона демократических свобод, и пред лицом Лейрии, пред лицом Европы мы кликнем клич: „К оружию, сыны девятнадцатого века! К оружию! Вперед, за дело прогресса!“ А? Что скажешь? Теперь им крышка!
Жоан Эдуардо немного помолчал, потом сказал, невольно выражаясь под стать прозе Агостиньо:
– Клерикалы задумали воскресить мрачные времена обскурантизма!
Эта роскошная фраза изумила Агостиньо; несколько мгновений он пристально смотрел на Жоана Эдуардо, потом сказал:
– А почему бы тебе самому не написать для нас что-нибудь?
Конторщик ответил, улыбнувшись:
– Да, я бы сочинил крепкую статейку! Уж я бы разоблачил эту публику… Кому их и знать, как не мне!
Агостиньо начал приставать, чтобы он написал «крепкую статейку».
– Ты, брат, даже не знаешь, как бы это было кстати…
Не далее как вчера доктор Годиньо говорил ему: «Чуть где запахнет долгополыми – бейте без всякого снисхождения! Случится грязная история – рассказать публично! Нет грязной истории – придумать!» И Агостиньо благодушно прибавил:
– О стиле можешь не беспокоиться, я тебе его расцвечу как следует.
– Что ж, посмотрим… Посмотрим… – бормотал Жоан Эдуардо.
С тех пор дня не проходило, чтобы Агостиньо не спросил:
– Ну что же твоя статья? Тащи, брат, статью!
Он не мог отказаться от этой заманчивой мысли, так как знал, что Жоан Эдуардо принят как свой «католической кликой Сан-Жоанейры» и должен быть в курсе их самых гнусных тайн.
Однако Жоан Эдуардо колебался. Что, если узнают?
– Да брось! – уговаривал Агостиньо. – Она же пойдет под моим именем. Редакционная статья! Черта лысого они узнают!
На следующий день Жоан Эдуардо приметил, что падре Амаро опять что-то шепчет Амелии на ушко, и поздно вечером появился в редакции хмурый, как ненастная ночь, и принес пять мелко исписанных писарский почерком листков бумаги. Это была статья. Называлась она «Современные фарисеи». Первые строчки содержали цветистые рассуждения об Иисусе Христе и о Голгофе, но в остальном творение Жоана Эдуардо представляло собой почти незавуалированный, прозрачный, как паутина, пасквиль на каноника Диаса, на падре Брито, на падре Амаро и на падре Натарио!.. Все они «получили свою долю», как выразился очарованный Агостиньо.
– Когда она пойдет? – спросил Жоан Эдуардо.
Агостиньо потер ладони, подумал, потом сказал:
– Блюдо, черт возьми, уж больно острое! Ведь все они чуть ли не по именам названы! Но ты не беспокойся, я утрясу.
Он под секретом показал статью доктору Годиньо; тот определил ее как «беспощадный памфлет».
Но ссора доктора Годиньо с церковью была не более чем размолвкой: в принципе, он признавал необходимость религии для масс; супруга доктора, красивая дона Кандида, была дама набожная и жаловалась уже довольно настойчиво на то, что газетная война против духовенства отягощает ее совесть; доктор Годиньо вовсе не желал вызывать чрезмерную ненависть священников, предвидя, что интересы семейного мира, общественного порядка и христианский долг раньше или позже вынудят его пойти на примирение: «Хоть это и противно моим идеалам, но…»
Поэтому он сказал Агостиньо довольно сухо:
– Это не может пойти в качестве редакционной статьи. Печатайте как заметку. И не вздумайте своевольничать.
Агостиньо объявил конторщику, что статья появится в разделе «Заметок» за подписью Либерал. У Жоана Эдуардо статья заканчивалась призывом: «Матери семейств, будьте бдительны!» Агостиньо против этого возражал: призыв к бдительности мог вызвать по ассоциации шутливый ответ: «Всегда на посту!» После долгих поисков они остановились на следующем финальном кличе: «Берегитесь, черные сутаны!»
В следующее воскресенье заметка была напечатана за подписью Либерал.
Все воскресное утро, вернувшись из собора, падре Амаро просидел над письмом к Амелии. Не в силах более переносить, как он говорил себе, неопределенность их отношений, которые и не прекращаются и не продолжаются (взгляды, пожатье рук – и ничего более), он вручил ей однажды вечером, за лото, записочку, где разборчивым почерком синими чернилами было написано следующее: «Мне необходимо поговорить с вами наедине. Где бы нам встретиться без помехи? Благословение Божие да пребудет с нами». Она не ответила. Амаро был уязвлен. Крайне недовольный тем, что вдобавок не видел ее на утренней мессе в девять часов, он решил внести в это дело ясность при помощи нежного письма. И теперь, расхаживая по комнате, бросал на пол окурки, то и дело листая «Словарь синонимов», он придумывал трогательные слова, которые перевернули бы ее сердце.
«Моя любимая Амелиазинья (писал он)! Я тщетно ломаю голову, стараясь угадать причину, помешавшую вам ответить на письмецо, которое я вручил вам в доме вашей матушки; мне было необходимо поговорить с вами наедине; намерения мои чисты, невинна моя душа, столь сильно вас любящая и чуждая греховных помыслов.
Какими словами объяснить, что я питаю к вам пламенное чувство? А мне кажется (если только не обманывают эти глазки, ставшие светочами моей жизни и как бы путеводной звездой для моей ладьи), что и ты, моя Амелиазинья, не совсем равнодушна к тому, кто так беззаветно тебя Боготворит, ибо в тот вечер, когда Либано первый закрыл свою карту и все взволновались и зашумели, ты пожала мне под столом руку с такой нежностью, что мне показалось – врата неба распахнулись и ангелы запели осанну! Почему же ты не ответила? Если ты думаешь, что эта любовь неугодна ангелам-хранителям, то скажу одно: еще больший грех совершаешь ты, подвергая меня мучениям и неуверенности, ибо, даже служа в соборе, я все время думаю о тебе и не могу настроить душу на должный божественный лад. Если бы я видел, что наша взаимная склонность – дело рук искусителя, я бы первый сказал тебе: «О моя возлюбленная дочь, принесем жертву Христу, в оплату хотя бы за одну каплю крови, пролитой им ради нас!» Но я вопросил мою душу и вижу, что она чиста, как лилия. Твоя любовь тоже чиста, как твоя душа, и однажды души наши сольются в ангельском хоре и вместе будут вкушать вечное блаженство. Если бы ты знала, как я тебя люблю, милая Амелиазинья! Иногда мне кажется, что я так бы тебя и съел по кусочкам! Итак, ответь на мое письмо и не забудь написать, нельзя ли нам встретиться вечером в Моренале. Я жажду рассказать тебе, какое пламя меня сжигает, поговорить с тобой о других важных делах и подержать в своих руках твою ручку. Как бы я хотел, чтобы она всегда вела меня по дорогам любви и привела к восторгам неземного счастья! Прощай, обворожительный ангел, и прими в дар сердце твоего возлюбленного и духовного отца.
Амаро».
87
«Силлабус» – послесловие к энциклике 1864 г., обнародованной папой Пием IX, где дается перечень тягчайших прегрешений против католической веры, к коим причислены пантеизм, рационализм, либерализм, социализм, гражданский брак и т. д.