Страница 46 из 54
Она послушно повторила:
— Все дети планеты — наши…
Ему не понравилось неожиданное смирение Зиты.
— Хочешь, уйдем на «Гелионисе» вместе?
Закрыв глаза, Зита осторожно легла спиной на песок. Ее мысли беспорядочно метались, она искала выход. «Почему „Гелионис“? Как я уйду на „Гелионисе“, если мой ребенок в Общей школе?»
Ее лицо стало таким, будто она впрямь теряла и Ждана, и своего еще не появившегося на свет сына.
«Она никогда не поймет смысла регламентации материнских прав, — подумал с горечью Ждан. — Движение транспорта регламентировано, это ей понятно… Разве вопросы воспитания менее важны?…»
Он подумал: «Разве можно отдать ребенка просто в руки матери?… Пусть она добра, пусть нежна, умна, разве любой отдельный человек в чем-то не ограничен? Разве вольно или невольно он не передаст ребенку и свои не лучшие черты? И разве можно делать какие-то исключения?…»
Ждан видел выкладки МЭМ, посвященные Зите. Получить право на индивидуальное воспитание она не могла. Даже если бы Ждан остался с ней, она все равно не получила бы этих прав. Ее неуравновешенность, склонность к резким переходам от эйфории к печали, идеал (Нора Лунина, склоняющаяся над волшебным младенцем), эгоизм (мир исключительно для детей), восторженность и неумение держать себя в руках, желание все делать своими руками… Нет, кто возьмет на себя риск доверить воспитание ребенка Зите?…
А Зита молчала.
Машинально пересыпая песок с ладони на ладонь, она готова была заплакать.
Уйти с Жданом на «Гелионисе»? Но «Гелионис» — это исчезновение из мира на пять лет. Она не будет иметь никакой связи с ребенком… Остаться в Мегаполисе, пусть тенью, но быть при своем ребенке?
Зита пугалась собственных мыслей.
Она разочаровалась в Гумаме, ее так и не привлек молчаливый Ри Ги Чен, она терпеть не могла голографических двойников. Ее успокаивали только Ждан и Гомер.
Какие разные братья!
Если Ждан взвешивал каждую фразу, медлил там, где ей хотелось сразу, одним скачком перепрыгнуть через все препятствия, то Гомер странным образом умел связывать легковесность с фундаментальностью.
Зита любила, когда ее навещал Гомер. Не колеблясь, первая протягивала руку. Он улыбался:
— Проверяешь? Не любишь голографических двойников?
— Ненавижу!
Гомер понимал ее.
Но ей хотелось все объяснить:
— Тени… Мне надоели тени… Скажи, Гомер, почему люди разлюбили общение?
— Доктор Чеди утверждает, что это временно, но он же говорит, что мы обязаны через это пройти.
— Почему обязаны?
Гомер улыбался. Он понимал ее, понимал живой вид, разработанный ею на стене кабинета. Волна, зеленоватая на изломе, поднималась со скользящими в ней, стремительными-, как веретена, дельфинами, нависала над самой головой. Океан казался безмерным, вопли чаек только подчеркивали его безмерность.
Гомер останавливался у окна.
Высокое стрельчатое окно распахивалось прямо в кусты сирени.
— Гомер, — спрашивала Зита, — зачем тебе космос?
Он привык не удивляться ее вопросам.
— Разве Третья звездная уже утверждена?
— Еще нет. Но ведь если ее утвердят, ты вновь улетишь на Ноос… Это правда? Тебе надо туда вернуться?
Он кивал.
— Вот ты и ответила на свой вопрос.
— Но ведь там опасно.
Он возражал:
— На Ноос нам ничто больше не грозит.
— А Даг Конвей? Разве он не погиб?
— Погиб?… Не знаю… Он исчез… Это точнее… Именно это, Зита, и позволяет думать, что на Ноос нам ничто не грозит.
— Но вы же бежали с Ноос.
— Бежали? — Он не сразу понял, что Зита имела в виду. Потом рассмеялся: — Ну да, тебе хочется поставить меня на место, у меня слишком самоуверенный вид… Бежали… Бежать надо было сразу, уж если ты заговорила об этом… А теперь мы обязаны вернуться… Даг Конвей может находиться где-то там. — Он неопределенно кивнул в небо. — Возможно, он восстановлен, возможно, жив… Что мы знаем о возможностях тех, кто заселил Ноос сиренами?…
— А экипаж? Вы наберете людей? Мне кажется, сейчас мало кто интересуется космосом.
Гомер рассмеялся.
— Ах, Зита! Иногда мне кажется, что это не я, а ты так долго не жила на Земле… Либеры требуют своего, пусть они свое получат. Но при чем тут Третья звездная? Ты ведь это имела в виду?
Зита кивнула.
Она вдруг заторопилась. Ей кажется, возвращаться на Ноос опасно. Даг Конвей исчез. Где гарантии, что этого не случится с любым другим человеком?
И Гомер тоже заторопился. Зита сразу увидела: потребность выговориться зрела в нем давно. И слушая его быстрый рассказ, она с невероятной ясностью видела черное небо в чужих созвездиях и одинокую фигуру Гомера, ломящуюся сквозь рощу сирен. Она явственно, отчетливо видела смутные коленчатые стволы, воронкообразные листья, всю эту сумеречную, звучащую рощу — зовущую, плачущую, но вовсе не тоскливую…
Гомер усмехнулся.
Какой наивный антропоцентризм! Он сам никогда не воспринимал пение сирен как плач или пение. И тогда, в роще, он ни о чем таком не думал. Он просто знал: Дага Конвея здесь уже нет; так же, как знал: с ним, с Гомером, ничего не случится. Он не мог объяснить, почему он это знал. Но это было так — он, не колеблясь, наступал на корни тяжелыми башмаками. Корни, как живые, дергались, пытались вырваться, а он шел дальше, пригибал стебли к земле, цеплялся за листья. На корнях вдруг вспухали бугры. Они светились, выстреливали облачки газов, но студенистые хлопья белыми снежинками опадали вокруг Гомера, не причиняя ему никакого вреда.
— Тебе было страшно?
— Нет, — ответил он без всякой рисовки. — Ведь я уже понял: сирены установили нашу идентичность. Моран, я или Конвей — им было все равно. Они не нуждались в количественных накоплениях, для них сейчас гораздо интереснее был бы не человек, а, скажем, червь или собака. — Он перевел дыхание. — И пока я там был, я чувствовал: Даг уже далеко. Его разобрали на атомные кирпичики, но где-то его вновь соберут. Я остро это чувствовал и сейчас это чувствую. Разумеется, мои чувства — еще не доказательство. Но мы обязаны опять побывать на Ноос.
Он помолчал.
— Когда поднимаешься в гору, по самому крутому ее склону, всегда кажется — сейчас за вершиной откроется наконец простор. И вот ты поднялся и увидел; простора нет, за твоей вершиной высится еще более неприступный хребет. Неужели, Зита, тебе не хотелось бы подняться и на него?
— А если за тем хребтом еще один, более неприступный?
— Скорее всего так оно и есть, — согласился Гомер.
— Какие странные пути мы выбираем… Ты рвешься в космос, Ждан уходит на «Гелионисе»…
— Заметь, и тот и другой путь вовсе не из самых легких.
— Я знаю.
— Я никогда не чувствовал себя так хорошо, как сейчас на Земле, — признался Гомер.
— Тогда зачем тебе космос?
— Ждан бы сказал: это доминанта моего существования. Я так устроен.
— А разве нельзя ощутить всего этого, не покидая Землю?
— Мнемо? — Гомер нахмурился. — Ты говоришь о Мнемо?… Не знаю… Я предпочитаю настоящее.
— Настоящее? — Зита побледнела. — Мнемо — не настоящее?
— Судя по твоей реакции, нет. — Гомер умел быть безжалостным. — Ты же побывала в Мнемо. Судить следует тебе.
Она быстро сказала:
— Мнемо — это реальность. Мнемо — это другая жизнь. Такая же настоящая, как мы сами…
— …или как этот живой вид на стене, — усмехнулся Гомер.
Она не услышала его или не захотела услышать и сказала, что хоть сейчас готова повторить эксперимент.
— Возможно… Но ты этого не сделаешь, я уверен… Хотя бы ради единственности момента… Разве единственность момента не стоит того?
Зита беспомощно промолчала. Потом спросила:
— Гомер… Ты хотел бы иметь сына?
Он кивнул.
Гомер ничего не стал объяснять. Было видно, что и не станет. Но он был напряжен, чувствуя, что она сейчас спросит: а ты хотел бы воспитать сына? Она не могла ограничить свой вопрос только первой его частью. Ты хотел бы сам воспитать сына? Воспитать! Ласковым, нежным, ищущим, упорным, сильным, даже упрямым, вот как он, Гомер, тоже воспитанный матерью. Не либером, требующим отключения от МЭМ, а человеком, с помощью МЭМ перестраивающим само человечество…