Страница 1 из 5
Мартовские коты
Сборник
Марта Кетро Божья руковичка
Когда я пытаюсь визуализировать свои представления о счастье, покое и радости, в голову приходят разные образы, но всегда где-нибудь в углу картинки обнаруживается кошка – трехцветная, полосатая или белая. Она не делает ничего особенного, иногда вылизывается, чаще спит, но убери ее – и гармония нарушится.
Я заметила это прошлой осенью, в Крыму, где пыталась отдохнуть от тяжелого московского лета. Путешествие получилось не слишком комфортное, и ощущение отпуска пришло только к вечеру, на набережной. На сером камне у воды сидела юная пестрая кошечка и деликатно ела свежевы-ловленную рыбку. А рыбак рядом смотрел на нее с таким лицом, будто все его кармические долги на сегодняшний день закрыты. И даже кефалька гибла, изящно выгнув хвост и серебрясь в лучах заходящего солнца. И сердце мое вдруг, без особого повода, начало расправлять свои лепестки и крылья, и петь, и цвести, а я все пыталась его увещевать: «Ну, посмотри, дорога была ужасной, мотель неуютный, обслуга сонная. Чему ты радуешься?!». А оно пело, цвело и серебрилось, как та рыбка, и ничего не хотело знать.
И я тогда подумала, что счастье – это... много чего, очень много. Но обязательно – «и кошки».
Идея «Мартовских котов» зародилась приблизительно в 2006 году, когда я впервые прочитала в Живом Журнале рассказы Сергея Малеванного и Юлии Ульяновской. Впрочем, тогда я подумала что-то вроде: «Жаль, что никто этого не напечатает – неформат». Истории не детские, но и на страницах взрослой книжки их представить трудно: тексты написаны от лица котов и кошек, с особенной интонацией и орфографией – что может быть странней и неуместней в серьезном сборнике. Со временем я нашла еще несколько подходящих рассказов, но требовалась некая объединяющая идея, чтобы книга состоялась. И однажды она нашлась – в мифах древних славян. Как-то раз Бог увидел мышь и кинул в нее своей рукавицей, которая тут же превратилась в кошку. Я вдруг поняла, что чувствует человек, который гладит кота, – он ощущает тепло Божьей руки, ни много, ни мало. И дальше было просто: я выбирала тексты, где это тепло сохранилось. Правда, в сборник нечаянно прокрались две истории о собаках. Не люблю собак, слишком шумные животные на мой вкус. Но ничего не поделаешь, они поселились в книге самостоятельно.
Рассказы получились непростые: местами очень смешные, потому что кошки в доме (ладно, и собаки) – это большая радость. Но каждому зверю отпущен свой срок, однажды он умирает, и тогда нам, людям, очень больно. Потому что неважно, кому ты отдаешь свое сердце – человеку, коту, собаке – утрата есть утрата. Я хотела бы посвятить эту книгу всем котам (ладно, и собакам), которых мы любили. Они прошли по нашим сердцам на мягких лапах и отправились в край счастливой охоты резвиться среди полевок и птиц. А мы остались здесь, чтобы однажды снова открыть дверь и впустить в дом еще одного кота (ладно, или собаку), потому что без них – разве это жизнь?
Только не думайте, что книжка грустная, с котами радости всегда больше, чем печали. Тем более она с картинками, а художник Оксана Мосалова умеет рисовать самых смешных на свете кошек. И собак.
Глория Му
Гадина
Лет до двадцати семи я помнила «всю свою жизнь» очень ясно, вплоть до каких-то младенческих будней. А после вдруг забыла все к чертовой матери, как выключили. Нет, конечно, я могла рассказать что-то по накатанным рельсам, но вот картинок больше не показывали.
А тут эта унылая свистопляска с выборами, и, видимо, я так упорно, с такой неотступной ледяной ненавистью думала об этих лживых восьмидесятых, что мне показали во сне два куска из детства. И я написала мемуар – настоящий мемуар, долгий и подробный, как супружеская обязанность, сочинение на тему «Как я провел жизнь».
Давным-давно, когда мне было лет девять, наши соседи по площадке, одна еврейская семья, добились разрешения на выезд в Израиль. Была эпоха застоя (до сих пор не понимаю – почему «эпоха», это же лет десять всего?), и простое путешествие весьма парадно обставлялось – отъезжант объявлялся предателем Родины и врагом, должен был сдать квартиру и машину, по-моему, государству и подписать бумажку о том, что никогда-никогда не вернется. А еще его клеймили в газетах и по телеку. Не знаю, со всеми так было или нет, но Ма-рика (конечно, его звали Мариком, как же еще?) это дело не обошло. Наше парадное наводнили массмедиа – я не очень хорошо все помню, так, рваный видеоряд. Вот Марик, представитель редкой для мужчины интеллигентной профессии «библиотекарь», бледный, рыхлый, круглый, похожий даже не на луну – на отражение луны в темной воде, и вся его перепуганная семья (маленькая еврейская жена, маленькая еврейская теща и двое маленьких толстеньких очкастых еврейских детей) сидят на чемоданах в почти уже пустой квартире, на них светят софитами злые дядьки, а злая тетка лающим голосом задает злые вопросы и тычет им в лица микрофоном. Марик отвечал им очень тихо, и взгляд у него был совсем подводный – в себя. Я вообще удивляюсь, как он смог все это вынести – маленький тихий человечек, который никогда не поднимал глаз. И ходил-то он
боком, вдоль стеночки, и в лифте ему никогда не хватало места, а тут такое...
Я понимала, что все у них плохо, но завидовала страшно – еще бы, они уезжают путешествовать и увидят весь мир. Откуда-то я знала, что не каждый может уехать странствовать, а уж я – точно никогда. Мама мне часто повторяла «Не высовывайся, горе мое. Если не научишься молчать – посадят тебя, вот увидишь. А я тебе буду пирожки носить». Тюрьма и пирожки почему-то были неразделимы в мамином понимании, а так как со мной «все было ясно», то первое, что мама научилась готовить, – это они и были.
Она как раз и пекла пирожки, когда к нам пришел человек в кепке и в каком-то на редкость мерзком синем плаще и сказал маме, что она должна подписать письмо в газету от возмущенной подлым предательством общественности.
Мама вздохнула, кивнула и прошла в кухню, на ходу вытирая руки. Человек, затаив дыхание, проследовал за ней, сел и даже снял кепку. Это всегда так было: мама была очень красивая – невысокая, ладная, зеленоглазая, с длинными каштановыми кудрями, которые никакими шпильками не удержать. Вот и тогда она раздраженно мотнула головой, по полу зазвенело, а волосы свободно рассыпались по спине. Дядька совсем забыл дышать, вспотел и судорожно сжал кепку, а мама, закрутив волосы в пучок и мимоходом закрепив их дядькиной же авторучкой, сказала:
– Ну, что тут у вас, давайте. Гло, принеси ручку...
У дядьки наконец появился повод отвести глаза от моей родной матери, он посмотрел на меня, потом опять на нее – и стал сублимировать сексуальную энергию в творческую.
– Так, – сказал он, – подождите. Пусть ваша девочка переоденется в школьную форму. А? Ты же в школу ходишь? – это уже мне. – И вы тоже что-нибудь такое наденьте... э-э... поспокойнее, – добавил он, стараясь не смотреть на мамину открытую кофточку в васильках. – Ну-у-у... эээ... вы понимаете? Поскромнее... А я сейчас за фотографом схожу, и мы вас сфотографируем для газеты – как вы подписываете письмо. А?
Он дернулся было с табуретки к выходу, но тут на сцену внезапно вышла я и, сжимая кулаки, сказала тихо-тихо:
– Ничего мы не будем подписывать. И в газету нас не надо. А они никакие не предатели, а просто уезжают. А вы все врете. А они никакие не предатели, мы их знаем давно, они хорошие. А мы ничего плохого не будем про них писать, правда, мама? – спросила я, не оборачиваясь.