Записки президента

Павел Сергеевич сдерживался из последних сил. Он тоже уже не мог говорить спокойно. Грачев стал нападать на Барсукова с упрёками, что тот просто не верит в успех. И вообще в такое большое дело с подобным настроением лучше не лезть. Все абсолютно готовы к этому шагу президента, а армия его давно ждёт не дождётся. И нечего тут пугаться. И Белый дом будет наш, и вообще победа будет за нами.

Даже моё присутствие не могло сдержать их эмоции. Я с уважением отношусь к обоим генералам. Но в этот раз не выдержал, почти прикрикнул, чтобы прекратили эту перепалку. Я понимал, что нервы у всех на пределе. И все же позиция Барсукова меня тоже разозлила. Почему все это он говорит сейчас, за два дня до объявления указа?! Грачев прав, с таким настроением лучше вообще не начинать ничего.

Я даже сказал ему: Михаил Иванович, может быть, вам действительно стоит сейчас отдохнуть, а когда все закончится, тогда возвращайтесь, приступайте к работе.

Барсуков с обидой посмотрел на меня. Потом сказал, что для дела будет лучше, если он останется в Кремле, и, если я разрешаю, он хотел бы продолжить порученную ему работу. Я кивнул.

Все, недовольные друг другом, нервные, взвинченные, разошлись.

Многие эпизоды тех дней теперь, по прошествии времени, видятся как-то по-другому.

«Бунт» Барсукова. Тогда я расценил его как проявление слабости. Теперь вижу — он нутром чувствовал опасность. Опытный офицер безопасности предвидел, в какое неуправляемое русло могут повернуть события. Знал, что все это — чревато.

Действительно, вся ситуация, сложившаяся в стране к осени 1993 года, была чревата. Чревата потерей контроля, диверсиями и крупномасштабным терроризмом, расколом в армии и обществе, в регионах.

Юность и зрелость моего поколения прошли в мирную эпоху, война осталась каким-то фантомом детства, кошмарным детским сном. Вся жизнь прожита под надёжным и грозным ядерным щитом. Под щитом противостояния двух систем. Это уже в подкорке, в подсознании — неготовность к войне.

Мне почему-то верилось, что все самые страшные события нашей истории где-то далеко в прошлом, что впереди их быть не может. С одной стороны, это неискоренимый советский оптимизм, с другой — ну, действительно, сколько в России может быть гражданских войн, диктатур, революций, террора? Однако оптимизм оптимизмом, а готовиться всегда надо к худшему. Это закон такой. Чернобыль, Армения, Приднестровье, «кровно-племенные» кавказские войны да и путч 19 августа были нам, живущим в этой спокойной стране, грозным предупреждением.

Ещё один проблемный пласт, породивший беду. Неумение и боязнь применять силу. Продуманного плана действий на случай мятежа, чрезвычайного положения, локального конфликта у нас не было. И надо в этом честно признаться. Такой план можно разработать только на основании реального опыта. Но никакого опыта широкомасштабных чрезвычайных ситуаций в этой стране не было.

Ну, а раз плана нет, раз единственным примером, образцом нештатной ситуации в масштабах всего Российского государства для нас является августовский путч — отсюда и комплексы. Страх перед демонстрациями, неумение справляться с уличной стихией. Отсюда и наша тактика безоружного стояния вокруг Белого дома. Когда резиновые дубинки и щиты — против автоматов, зажигательных бутылок, обрезов и заточек.

И дополнительно к этому клубок политических противоречий.

Президент формально нарушает конституцию, идёт на антидемократические меры, разгоняет парламент — ради того, чтобы демократия и законность утвердились в стране. Парламент защищает конституцию — для того, чтобы свергнуть законно избранного президента, установить советскую власть в её полном объёме. Как же мы запутались в этих противоречиях!

Почему позволили Руцкому звонить в военные округа, на крупные оборонные заводы и провоцировать гражданскую войну? Почему дали возможность боевикам и террористам воевать с законной властью? Зачем подвергли страну такому страшному риску?

В понедельник состоялся ещё один нервный разговор, на этот раз с Филатовым, об этой встрече я уже рассказал. Я чувствовал, чем ближе подходило время действий, тем больше росло напряжение и в Кремле, и на Старой площади, и в Министерстве обороны.

Расклад к этому моменту был следующий. Руководство Белого дома с часу на час ждало указа. Хасбулатов провёл в субботу, 18 сентября, в парламентском центре встречу представителей советов всех уровней. Это был настоящий советский шабаш, апофеозом которого стала в достаточной степени похабная выходка спикера. Стоя на трибуне, Хасбулатов произнёс фразу: что, мол, с нашего президента взять, он ведь у нас русский мужик, и под «этим делом» (он многозначительно щёлкнул себя по горлу) любой указ подпишет. Меня это оскорбление уже не сильно трогало, на выходки спикера я не реагировал, а вот телевидение, печать, общественность сильно возбудились. Он перешёл ту грань, которую раньше боялся переходить. Произошло это то ли от безысходности, то ли, напротив, это была попытка продемонстрировать свою уверенность и силу.

В воскресенье, 19 сентября, после хасбулатовского клича, многочисленное совещание представителей советов из парламентского центра перебралось в Белый дом. Депутатов всех уровней Хасбулатов и Руцкой решили использовать как живой щит. В воскресный день Белый дом, который, по нашим первоначальным расчётам, должен был быть пустым, оказался забит до отказа. В понедельник эта паническая деятельность продолжалась. В Белый дом призывалось все больше и больше людей. То, чего я так старался избежать, случилось. Белый дом превращался в организованный штаб по сопротивлению указу президента.

Во вторник утром по прямой связи я ещё раз говорил с Черномырдиным, Голушко, Грачевым и Ериным. Силовикам я задавал один, главный вопрос: что теперь делать с Белым домом? Есть ли все-таки какая-то возможность «выкурить» оттуда депутатов? Давайте, давайте, давил я на них, думайте. Может быть, молниеносный, шоковый штурм спецчастей, может быть, ещё есть варианты, которые мы не успели рассмотреть? Но оставлять в центре Москвы такой взрывоопасный очаг — это страшная ошибка.

Каждый из министров по очереди сообщал мне своё мнение. Сообщения их были краткими, толковыми, ясными, но мне от этого не становилось легче. Я понял: Белый дом взять не удастся. Исходя из этого факта, надо строить всю дальнейшую тактику. Это, конечно, был сильный удар. Закончив разговор с каждым из них, я попросил всех собраться в Кремле в двенадцать часов. Они чувствовали моё состояние, но ничем помочь не могли.

Ещё раз повторюсь, что не само, естественно, здание меня волновало. Просто теперь я почти физически ощущал, в какую тягучую, сложную, опасную ситуацию мы залезали. Я уже ясно видел Белый дом, окружённый толпой. Оттуда станут провоцировать столкновения, разрушения, войну. И чтобы избежать всего этого, необходимо будет идти буквально по лезвию бритвы. И, видимо, опять придётся в каких-то вопросах идти на компромиссы, что-то обсуждать, где-то уступать руководству Верховного Совета. Впрочем, к тому моменту, бывшего Верховного Совета. Главное — не допустить крови, не допустить жертв, этого не должно случиться ни при каких обстоятельствах.

Правда, это будут последние в истории России компромиссы с советами. Через несколько часов я объявлю о роспуске парламента. На этом с советской властью в России, я абсолютно уверен, будет покончено навсегда.

…В двенадцать часов собрались участники совещания. Все были напряжены. Павел Грачев, когда я ему предоставил слово, от излишнего волнения попросил разрешения зачитать свой короткий доклад. Он никогда этого не делал, но сейчас твёрдым, громким голосом стал читать по бумажке. Свои сообщения сделали Черномырдин, Ерин и теперь уже новый министр безопасности Голушко.

В связи с поворотом событий мы вносили в наш план коррективы. Главные изменения, естественно, касались Белого дома. Приняли решение отключить всю городскую и правительственную связь в здании, чтобы максимально ослабить влияние парламента на регионы. Я помнил, как в августе 91-го года молчащие правительственные телефоны мешали решению важных вопросов. А забытый и потому работающий телефон