Президентский марафон

Именно в те дни, когда готовился к операции, Лена и Таня вспомнили о годовщине нашей свадьбы. В сентябре юбилей, сорок лет. Идут с утра к нам с каким-то блюдечком.

Я сначала даже не понял, в чем дело. На блюдечке два кольца — одно, с камушком, для Наины, а для меня — простое обручальное. У меня, кстати, его никогда не было. На свадьбу, помню, взял у деда его медное, напрокат. Для загса. Так с тех пор без обручального кольца и ходил.

«Молодые, сядьте рядом!» Наина, наверное, сразу сообразила, в чем дело. А я не мог понять, думал, что-то важное сказать хотят, что-то предложить. И вдруг, когда осознал все, такое тепло ощутил в груди, такую благодарность девчонкам… «Ну, мама, папа, поцелуйтесь! Обменяйтесь кольцами!» Какой солнечный свет в окне, какая жизнь хорошая! Хорошая — несмотря ни на что.

Да, принесли кольца. Хоть смейся, хоть плачь. Но плакать не стали. Правда, и выпить тоже не смогли за здоровье молодых.

О ходе самой операции мне писать особо нечего — лежал на столе. Своих хирургов, всех врачей во главе с Ренатом Акчуриным не забуду никогда. Правильный был выбор — оперироваться дома. Родные лица помогают. Точно помогают.

Не забуду и американского хирурга Майкла Дебейки, который на мониторе отслеживал весь ход операции. Я потом разговаривал с ним, шутил и все смотрел в его глаза. Как же мне захотелось быть таким же, как он в свои восемьдесят пять, — живым, весёлым, абсолютным оптимистом, который всем нужен и знает все про эту жизнь! Он одним своим видом поставил передо мной эту цель — 85! Но до счастливой старости надо ещё дожить…

… Произошло все это 5 ноября.

Встали мы очень рано. Поехал я один, семья осталась дома. Провожали меня в шесть утра, напряжённые, волновались, конечно. Собирались ехать в кардиоцентр следом. Трудно сказать почему, но я был абсолютно спокоен, да нет, не только спокоен — я испытывал какой-то мощный подъем, прилив сил. Таня первая это заметила: «Пап, ну ты даёшь. Мы тут все трясёмся, переживаем, а ты какой-то весёлый. Молодец». В больницу поехал не в обычной президентской машине, а на «лидере» — первой машине сопровождения. «Зачем?» — спросила внучка Маша. «Чтобы никто не узнал. Иначе там будет толпа журналистов. Им пока снимать нечего. И вообще пусть поменьше суетятся», — ответил я.

Как-то быстро проскочили в ворота. На часах было шесть тридцать. Погода сырая, серая. Дождик, по-моему, моросил. И ветер в лицо. В холле больницы меня ждала целая толпа в белых халатах. Вид они имели, прямо скажу, неважный. Бледный вид. Помню, чтобы чуть разрядить обстановку, я сказал руководителю консилиума Сергею Миронову: «А нож-то с вами?» Все немножко оттаяли, заулыбались.

Началась операция в восемь утра. Кончилась в четырнадцать.

Шунтов (новых, вшитых в сердце кровеносных сосудов, которые вырезали из моих же ног) потребовалось не четыре, как думали, а пять. Сердце заработало сразу, как только меня отключили от аппарата. За ходом операции следили Дебейки и два немецких кардиохирурга, Торнтон Валлер и Аксель Хаверик, которых прислал Гельмут Коль. Ну и, конечно, наши — Беленков, Чазов, целая бригада.

Наину и дочерей в просмотровый зал, слава Богу, не пустили. Не знаю, как бы они смогли пережить это зрелище.

Заранее были подготовлены и подписаны два указа — о передаче всех президентских полномочий Виктору Черномырдину (на время операции) и их возвращении мне же. Сразу, как только пришёл в себя после наркоза, проставил время на втором указе: 6.00.

Потом много писали: как только Ельцин пришёл в себя после операции, он потребовал ручку и подписал указ о возвращении полномочий. Вот, мол, инстинкт власти!

Но дело тут, конечно, не в страхе потерять власть. Это известный журналистский штамп, не более. Просто все шло по плану. Как было задумано. Шаг за шагом. В этом ощущении порядка, чёткости в тот момент я действительно сильно нуждался.

После операции мне принесли алую подушечку — подарок от американского общества больных, переживших операцию на открытом сердце. Прочитал их письмо: "Дорогой Борис Николаевич, мы сердечно желаем вам скорейшего… " Подушечку нужно прижимать к груди — и кашлять… Чтобы мокрота, скопившаяся в лёгких, скорее отходила.

Что было по-настоящему неприятно и болезненно — огромный шов на груди. Он напоминал о том, как именно проходила операция.

Я очень не люблю долго болеть. Семья это знает, мои врачи — тоже. Но в этот раз, к счастью, прогрессивная методика реабилитации совпала с моим настроением на все сто, даже на двести процентов.

Уже 7 ноября меня посадили в кресло. А 8-го я уже начал ходить с помощью медсестёр и врачей. Ходил минут по пять вокруг кровати. Дико болела грудная клетка: во время операции её распилили, а затем стянули железными скобками. Болели разрезанные ноги. Невероятная слабость. И несмотря на это — чувство огромной свободы, лёгкости, радости: я дышу! Сердце не болит! Ура!

8 ноября я, несмотря на все уговоры врачей, уже уехал в ЦКБ, минуя специальную послеоперационную палату.

Спасибо вам, мои врачи, медсёстры, нянечки. Всех вас не перечислить в этой книге, но все ваши лица помню и люблю!

Спасибо моей семье.

И огромное спасибо — больше всех волнующейся, переживающей — моей Наине.

Там, в ЦКБ, было у меня время подумать.

В принципе, катастрофы со здоровьем случались на протяжении всей жизни. Прободение язвы, травма позвоночника после аварии самолёта в Испании, инфаркты, были и операции, и дикие боли. Но периоды болезни, плохого самочувствия, как правило, чередовались с работой по 20 часов в сутки, с моментами чрезвычайной активности, с тяжелейшими нагрузками. Падал, вставал — и бежал дальше. Мне так было нужно. Иначе жить не мог.

Сейчас, лёжа в палате ЦКБ, я понимал — отныне, наверное, будет как-то по-другому. Но ощущение лёгкого дыхания, ощущение свободы не проходило. Не болит! И это самое главное! Скоро я буду на работе!

20 ноября сняли послеоперационные швы. Первый раз вышел в парк. Гуляли вместе с Наиной, Таней, внучкой Машей. Сказал несколько слов тележурналистам — пообещал скоро выйти на работу.

А в парке было сыро, тихо и холодно. Я медленно шёл по дорожке и смотрел на бурые листья, на ноябрьское небо — осень. Осень президента.

22 ноября я переехал в Барвиху. Торопил врачей, теребил их: когда? когда? когда? Врачи считали, что после Нового года — в начале января — я смогу вернуться в Кремль. У меня сразу поднялось настроение. Я шутил, всех подначивал. Все никак не мог привыкнуть к ощущению, что сердце не болит. Сколько же месяцев, да нет, лет я провёл с этим прижатым сердцем, будто кто-то давил, давил изнутри все сильнее и все никак не мог додавить…

Семья радовалась моему состоянию. Я впервые за долгое время приносил им радость. Только радость.

Если так и пойдёт, через год уже все будет в норме и я уйду из-под опеки кардиологов. Доктор Беленков, очень тонко улавливающий моё состояние, попросил: «Борис Николаевич, не форсируйте. Это добром не кончится. Не рвитесь никуда».

4 декабря я переехал из санатория на дачу в Горки, можно сказать, домой. Родные заметили, что я сильно изменился. «Как изменился-то?» — спрашиваю. «Ты какой-то стал добрый, дедушка», — смеётся внучка Маша. «А я что, был злой?» — «Да нет, просто ты стал всех вокруг замечать. Смотришь по-другому, реагируешь на все как-то по-новому».

Да я и сам чувствовал, как изменился внутренне после операции. Каким вдруг стал ясным, крупным, подробным мир вокруг меня, как все в нем стало дорого и близко.

9 декабря я перелетел на вертолёте в Завидово, где должен был восстановиться окончательно.

Туда, в Завидово, ко мне приехал Гельмут Коль. В сущности, это не был дипломатический визит. Гельмут просто хотел меня проведать. Увидеть после операции. И я ему очень благодарен за это. Это было очень по-человечески, искренне. Я угостил Гельмута обедом. И обратил внимание, что он как будто хочет заразить меня своим аппетитом к жизни: отведал каждое блюдо, попробовал русское пиво. Молодец Гельмут, в любой ситуации ведёт себя естественно, уплетает за обе щеки. Мне, в принципе, это нравилось. Я представил Гельмуту Колю Сергея Ястржембского, своего нового пресс-секретаря. Он посмотрел на него ровно секунду и улыбнулся: «Понятно, Борис, ты взял дипломата, который будет хорошо обманывать журналистов». Я потом часто вспоминал эту его вроде как случайную шутку… Сергею Владимировичу и впрямь приходилось иногда очень нелегко на его службе.