Президентский марафон

Заключение подписали десять врачей.

Содержание письма Коржаков не скрывал, неоднократно намекал Тане, что, если со мной что-то случится, виновата будет она. А вот сам документ не показал никому.

Я же теперь, лёжа на больничной койке, вспоминал другое письмо, написанное врачами года полтора назад, о том, что мне необходима коронарография — исследование сосудов сердца. Кроме врачей, о письме знали я и Коржаков. То письмо семье тоже не показали…

Эх, если бы я своим сердцем занялся не в год выборов, а немного раньше!

Но что об этом говорить…

Итак, что мы теперь имеем? Я — больной не безнадёжный, но врачи сто процентов успеха гарантировать не могут. Много отрицательных факторов. Они говорят: пятьдесят на пятьдесят.

Но аортокоронарное шунтирование — операция не уникальная. Хирурги знают её наизусть. Опыт у них достаточно большой. «Хотите, — сказали они, — делайте за границей, хотите — здесь. Предупреждаем заранее: в России опыта меньше, за границей есть хорошие клиники, где шунтирование вообще на потоке. Зато здесь будет комфортнее. И вообще российского президента должны оперировать наши». — «А если я не пойду на операцию?» Возникла пауза. «Ваше состояние будет плавно ухудшаться. Помощь врачей будет требоваться постоянно. Работоспособность будет неуклонно падать. Сколько именно вы проживёте — год, два, три, может быть, меньше, — мы точно сказать не можем».

Нет, такой жизнью я жить точно не смогу. Надо решаться. Надо оперироваться.

Спросил врачей: «Когда?» — «Не раньше сентября. Сначала вам надо восстановить силы после инфаркта, пройти все обследования». Это хорошо. Значит, есть время все обдумать, все взвесить. И все вспомнить.

… Началась подготовка к инаугурации. 9 августа на сцене Дворца съездов, положив руку на Российскую Конституцию, я произнёс слова торжественной присяги.

Сцена Дворца съездов. Алые, зеленые, голубые… какие ещё там цвета? Душно, несмотря на все кондиционеры. Режет глаза. Никогда в жизни я не был так напряжён.

Мне всегда не по душе принимать почести, ходить по струнке. А сегодня особенно.

Несмотря на все старания врачей, именно в этот ответственный момент чувствовал я себя ужасно, хотя мне кололи обезболивающие.

Накануне мы с Анатолием Чубайсом ломали голову, как сократить церемонию по времени.

Егор Строев, глава Совета Федерации, вручавший мне президентский орден — символ власти — и цветы, патриарх Алексий II, стоявший рядом на сцене, и все, кто был в зале, переживали за меня — я это видел.

«Ну ничего, не бойтесь. Ельцин выдержит. И не такое выдерживал».

Торжественные, высокие слова клятвы. Для меня они в сто раз стали и тяжелее, и дороже.

… Что же будет дальше?

Пришлось довольно значительное время восстанавливать силы перед операцией. Сначала поехал в Завидово. Любимые места. Так хотелось надышаться перед больницей этим душистым, сладким воздухом. И вдруг чувствую — не могу. Слабею с каждым днём, есть не хочу, пить не хочу, только лежать… Позвал врачей. Это что, конец? Да нет, говорят, Борис Николаевич, не должно быть. Все идёт по плану. А сами бледные. Таня, Лена, Наина — в шоке. За несколько дней я сильно осунулся. Оказалось — у меня упал гемоглобин. Анемия. Это был первый предоперационный кризис. Из-за него операцию пришлось перенести на месяц.

Сейчас мне кажется, что на здоровье повлияла не усталость, не медикаменты — врачи ведь все время поддерживали меня в форме, — а что-то совсем другое. Настроение — хуже некуда. Нужно было наконец обнародовать мои болячки перед страной, перед всем миром.

… Это было для меня ещё одно тяжёлое испытание.

Я был сторонником жёсткой позиции (очень распространённой в советские времена): чем меньше народ знает о болезни главы государства, тем ему, народу, спокойнее. И так жизнь тяжёлая, а тут ещё в прессе начнётся истерика, что да как. Болячки президента — его личное дело. Показывать свои рентгеновские снимки — я такой присяги не давал.

Таня убеждала меня: «Папа, но это странно: ты пропадёшь на столько времени неизвестно куда».

Таня принесла мне в переводе с английского письмо Рейгана к нации, которое он написал, когда болезнь Альцгеймера уже серьёзно давала о себе знать: шли необратимые изменения головного мозга. В сущности, Рональд Рейган в этом письме прощается с американцами. Таким, как раньше, он уже не будет. Простые слова, очень простые… Как будто записка на клочке бумаги, написанная в больничной палате. Так пишут самым близким.

Я задумался: а могу ли и я вот так же по-человечески открыто, абсолютно откровенно разговаривать с людьми моей страны?

Близкие убеждали меня: после того как я провёл такую искреннюю, такую открытую предвыборную кампанию, скрывать мою операцию нельзя. «Это не личное дело Бориса Ельцина и его семьи», — написал мне в письме новый пресс-секретарь Сергей Ястржембский. Письмо мне привезла в Завидово Таня — отправлять его обычной президентской фельдъегерской почтой мои помощники не хотели. Пока про операцию никто не знает, информация — абсолютно конфиденциальная.

Здесь, в Завидове, я принял окончательное решение: да, расскажу все как есть.

Я дал интервью Михаилу Лесину — прямо в зимнем саду, в Завидове, сидел в джемпере. Помню, запнулся. Трудно было произнести: «Операция на сердце». Когда эти кадры смотрел по телевизору, подумал как-то мельком: ну вот, начинается совсем новая моя жизнь. А какая?

В начале августа в консилиум ввели новых врачей из кардиоцентра: Рената Акчурина и Юрия Беленкова.

Они назначили коронарографию…

Во время первого же разговора я почувствовал доверие к моему будущему хирургу Ренату Акчурину: он говорил корректно, но абсолютно жёстко и понятно.

Коронарография — довольно серьёзное исследование: в артерию через катетер вводится йодсодержащий раствор. Кровь, «окрашенная» йодом, идёт по сосудам к сердцу. На экране врачи видят, как эта «цветная» кровь толчками пробивает себе дорогу.

Красивое, вероятно, зрелище. Но исследование это опасное: можно спровоцировать новый инфаркт.

Готовили меня долго, тщательно.

Я все пытался представить своё сердце, как по нему идёт кровь, как её выбрасывает в какие-то там желудочки, даже смотрел рисунки, схемы… Но представить себе этого не мог.

«Так какого все-таки цвета будет потом моя кровь и куда эта кровь денется?»

Врачи не были расположены шутить. Исследование показало картину гораздо худшую, чем они ожидали: затруднён кровоток, закупорены сосуды. Как сказали врачи, операция «по жизненным показаниям». «Что это значит?» — «Это значит, что не делать операцию нельзя».

… С кардиоцентром была одна проблема: им руководил Чазов, бывший начальник Четвёртого управления, бывший министр здравоохранения СССР, курировавший когда-то всех членов Политбюро.

Специалист он прекрасный, но когда я думал, что предстоит с ним встретиться, сразу вспоминал 87-й год. Я ведь тогда тоже лежал в больнице, после пленума ЦК КПСС, где сказал несколько критических фраз, за которые меня дружно затоптали все остальные члены Политбюро и ЦК. Ни один не выступил в мою защиту.

А снимать меня с должности должен был пленум Московского горкома партии, на который меня, больного, насильно отправили.

Чазов приехал в больницу: «Михаил Сергеевич просил вас быть на пленуме МГК, это необходимо». А умру я или не умру после этого — не важно. Меня накачали лекарствами, посадили в машину. На пленуме чувствовал себя так плохо, что казалось — умру прямо здесь, в зале заседаний.

Наина говорила: «Но как же так! Ведь он же врач!» А что врач? Врач тоже лицо подневольное. Не было тогда просто врачей, просто учителей, все, так или иначе, были солдатами партии. Солдатами государства. Но вот увидел я Чазова через много лет, улыбнулся, пожал руку. Хотя и через силу.

… Да, я снова у Чазова. Странно это.

Сколько лет я сохранял в себе самоощущение десятилетнего мальчишки: я все могу! Да, я могу абсолютно все! Могу залезть на дерево, сплавиться на плотах по реке, пройти сквозь тайгу, сутками не спать, часами париться в бане, могу сокрушить любого противника, могу все, что угодно. И вот всевластие человека над собой внезапно кончается. Кто-то другой становится властен над его телом — врачи, судьба. Но нужен ли этот новый "я" своим близким? Нужен ли всей стране?