Страница 12 из 25
Даница. Жаль, если и это не поможет!
Павка (крестится). Ию, ию, ию! Послушай, чего это ты распустила язык, как настоящая оппозиция. И не стыдно тебе так говорить с матерью?
Даница. Да ведь я…
Павка. Замолчи! Ни слова больше, а то ты меня доведешь. Сгинь с глаз моих.
Даница. Хорошо, сгину! (Уходит в комнату.)
Павка, Спира, Спириница.
Спира (за ним Спириница). Добрый день!
Павка. О, вот хорошо…
Спириница. Знаешь, что мы со Спирой решили?
Спира. Да ничего мы еще не решили, но…
Спириница. Дай ты мне хоть раз в жизни сказать, что я хочу!
Спира. Говори, но только правду!
Спириница. О господи боже. Ты хоть подожди, пока я скажу, а потом поправляй, если что не так, но…
Спира. Ну ладно, ладно, говори.
Спириница. Мы со Спирой решили так: пусть Еврем будет депутатом, а Спира – председателем общины…
Спира. Как будто все зависит только от того, как мы решили!
Спириница. Не зависит, но если Еврем будет депутатом, пусть он имеет это в виду! Ему ведь самому лучше, если председателем общины будет свой человек.
Спира. Конечно, но всему свое время.
Спириница. А почему я не могу сказать об этом Павке?
Павка. Вот именно!
Спириница. Пусть она ему каждый день об этом напоминает. Знаешь, уж если жена чего-нибудь захочет, она добьется.
Спира. Знаю!
Павка. Да вы проходите сюда, в комнату. Посидим, побеседуем. У меня столько новостей, что целый день можно рассказывать.
Спириница. Пойдемте.
Все уходят в комнату направо.
Еврем, Секулич.
Еврем (за ним Секулич). Вот из этой комнаты. Этот шкаф закрывает дверь, которая ведет в его комнату.
Секулич. Прямо в его комнату?
Еврем. Да, тут у него канцелярия.
Секулич. Очень хорошо, очень хорошо! (Прислоняется к шкафу и прислушивается.) Хе, хе… можно даже подслушивать. Слушай, господин Прокич, этот шкаф нужно отодвинуть отсюда. Поставь его вон туда, между окнами!
Еврем. А зачем?
Секулич. Нужно подслушать. У него там собираются всякие подозрительные типы. Надо подслушать… Тут уж, не иначе, как ведутся разговоры против существующего строя, против правительства, против начальника, против меня, одним словом, против всего существующего в этой стране. Надо обязательно подслушать. А у кого ключ от этой двери?
Еврем (достает из кармана ключ). У меня!
Секулич. Ах, вот как! Это хорошо… Ты, господин Прокич, какой табак куришь?
Еврем. Который полегче.
Секулич (садится, сворачивает папироску). Садись, садись, пожалуйста… Я, понимаешь… сначала думал, что мы откажем ему в квартире. Разве тут есть какой-нибудь смысл: кандидат оппозиции, а живет под одной крышей с кандидатом правительства? А теперь, прибыв на место, убедился, что так, пожалуй, даже лучше.
Еврем. Да, так лучше!
Секулич. Теперь я его держу, как букашку под ногтем… (Закуривает.)
Еврем (тоже сворачивает папироску). Так ты говоришь, начальник так велел?
Секулич. А что нам начальник? Начальник, брат, ничего нам не велел, это я тебе велю – понимаешь, я тебе говорю! Они там только и знают: «Секулич такой», «Секулич сякой». Читал уж, наверное, статьи обо мне? Ну и дьявол с ними… (Бьет себя в грудь.) Я не стыжусь, что был жандармом. Мы еще посмотрим, чего стоят эти образованные, когда начнется такая заваруха, как выборы. Все они в кусты сбегут, а тогда подавай им Секулича! А я что? Я выйду перед народом: «Народ, смирно!..», «Народ, по порядку рассчитайсь!»
Еврем (смеется, доволен). Дисциплина, да?
Секулич. Они говорят: «Секулич служит всякой партии». А что тут плохого? Я человек военный. Меня и воспитали по-военному. До сих пор служил в одной части, а теперь перехожу в другую. Не спрашиваю, кто приказал, кто главный! Мое дело: «Слушаюсь!»
Еврем. Да, да! Так ты говоришь, все уже подготовлено?
Секулич. Что подготовлено?
Еврем. Да это, для выборов. Все подготовили, да?
Секулич. А чего готовить? Все вот здесь – в моем кармане. Это, брат, не твоя забота, это забота моя. (Достает из кармана какую-то бумагу.) Вот видишь – все тут, всех выписал: и тех, на которых протоколы составлены, и тех, на кого еще не успел составить, всех, всех. А потом записал все разрешения, все запрещения, все описи имущества и всякие такие вещи. Всех их, голубчиков, притяну! Всем пошлю повесточки. Явитесь, мол, и три красные черты,[6] понял? А когда они явятся, я им скажу: «Ну что, голубчики мои, знаете, какой за вами грех, а? А за кого это вы, голубчики мои, думаете голосовать? За господина Еврема Прокича, а?»
Еврем (доволен). Хе, хе… официальная агитация?
Секулич. Такое, брат, наше дело! Всяк в своем Деле мастер. Как ты думаешь, зачем я здесь, зачем мне король дал приказ? Затем, чтоб направлять народ по правильному пути! Ты читал когда-нибудь приказ в официальных газетах?
Еврем. Читал!
Секулич. «Милостью божьей и волей народной Секулича, писаря такого-то и такого-то округа, в интересах службы перевести в такой-то и такой-то округ». А что значит «в интересах службы»?
Еврем. Значит… Ну это… «милостью божьей»…
Секулич. Вот именно. «Милостью божьей» выдвигаем мы тебя, Секулич, в начальники и доверяем тебе народ такого-то округа, а ты направь его на путь истинный, ну и припугни немножко».
Еврем. Да, да, припугнуть обязательно нужно… А вот я хотел у тебя спросить, будет ли учинено какое-нибудь насилие над здешней оппозицией?…
Секулич. Это, брат, не насилие, а просто так: он противится властям, а я, опираясь на закон, призываю его к порядку. Вот и все! Какое же тут насилие?
Еврем (думает). А газеты? Разве они не поднимут об этом шум?
Секулич. Чудак ты человек! Официальное опровержение – и делу конец. Как ты думаешь, для чего бог придумал официальное опровержение? Вот для этого и придумал. А потом, брат, я так все устрою, что любое насилие покажется добрым делом. Скажем, позову мясника, знаешь, того, который поставляет мясо в окружную больницу. Позову его и совсем ласково скажу ему: «А знаешь ли ты, брат, что за тобой семь смертных грехов? Мясо-то ты поставляешь в больницу тухлое, а? И все акты об этих твоих грехах вот тут, в моем ящике! Вообще-то это, конечно, не бог весть какие грехи, потому как больным все равно, какое мясо есть, у них желудки и без того попорчены, но закон есть закон. И по закону я могу посадить тебя в каталажку, если захочу; а если не захочу – не посажу. Вот как подведу тебя под параграф о мерах пресечения да добавлю еще – согласно распоряжению о контроле, так ты голубчик мой…».
Еврем смеется, доволен.
Разве это насилие? Никакого насилия тут нет! Наоборот! Это добродетель. А правда ли, что твой работник записывает всех, кто приходит к Ивковичу? Ты велел записывать?
Еврем. Да. Младену!
Секулич. А Срета прислал тебе плакаты?
Еврем. Какие плакаты?
Секулич. А те, которые мы печатали за подписью Симы Сокича. Помнишь, я тебе говорил: Сима Сокич заявляет, что Ивкович соблазнил его жену.
Еврем (смущен и испуган). Чью жену?
Секулич. Жену Симы Сокича. Только ты тут не мешай! Я этого Ивковича так разделаю, что он у меня от стыда и носа из дома не посмеет высунуть.
Еврем. Бог мой, он ведь не соблазнял ее, а заступается за нее как адвокат!
Секулич. Да я-то знаю, что не соблазнял, но ведь это агитация. Уж не думаешь ли ты, что во время агитации надо говорить народу правду? Посмотрел бы я, как бы ты прошел в депутаты, если б говорил правду!
Еврем. Ну хорошо, но ведь человек может на нас в суд подать за клевету.
Секулич. Может. Я не говорю, что не может. Но для этого у меня и ящик в канцелярии стоит, чтобы проглатывать разные акты и тому подобные вещи. Ты ведь помнишь, как он проглотил однажды два с половиной килограмма актов и протоколов допроса сорока двух свидетелей с тремя заключениями экспертов?
6
В старых полицейских документах в Сербии красная черта означала: «Срочно». (Прим. перев.)