Страница 9 из 11
- Пишет, служит.
- Поклон ему от меня черкни. Мол, Фёдор Фёдорыч стараться наказывал, - распорядился старик со своей высоты. - Отпиши: буянские завсегда веселей всех команды исполняют - и завсегда в живых остаются! Запоминай, дочка. Помереть, отпиши, никогда не торопись! Потому: помереть - дело не хитрое, и мы к нему - не способные. А ты всех победи, да без царапины сам останься - вот где ты молодец умный выйдешь! Молодец-удалец. Да... Буянские - мы все с пелёнков так приученые. Вот то-то и оно. У нас больно пьющих-то нету и сроду не было. И мы из-за этого всегда в силе! И в силе, и при ружьях, и в полном весёлом уме... Отпиши, дочка, в точности: не забудь.
От диктовки старика Кеша морщился, резко вздыхал, и ручка его то и дело зависала над казёнными бумагами в воздухе, будто в недоумении.
- Отпиши! - вдохновлялся старик всё больше. - Пускай враг помирает, тудыт его растудыт! Потому: вражье это дело - помирать, а - не наше! Епонец ли, китаец - нам разницы нету: любой пускай наскочит! И мы его тут грамотно упокоим. Немца кто от Курска поворотил? Отпиши: буянские. Пока цельный полк наших не пригнали!.. А без нас бы - кого?..
Фёдор Фёдорыч махнул рукой и стал сидеть без дела на стуле, под картиной, оглаживая свою жёсткую, разветвлённую бороду с важностью.
- Видала ты нашу картинку? - заскучав, спросила Зайцева Брониславу.
И указала пальцем:
- Вон она висит. Художник, который все колдобины здесь срисовал, лет десять назад приезжал, - помнишь что ль? Тоже - художником работал, как твой... Ему дядя Федя про молодость рассказывал. И вон, гляди-ка, как он его молодого раскрасил, дядю Федю нашего. Протянул.
Зайцева, Бронислава и полуобернувшийся старик полюбовались на картину вместе. Там исполинский дядя Федя, устремившийся с Буянной горы вниз, рвал на себе белую рубаху. А две дюжины мелких румяных бабёнок в цветных полушалках сдерживали неистовый его порыв - висли на руках гроздьями, болтая в синем небе ногами, и не доставали щегольскими красными сапожками оттаявшей земли.
- "Буйство Фёдора по весне"! - с гордостью огласила Зайцева название картины. - Говорят, такая же в музее где-то прибитая есть. Только там вместо баб у дяди Феди на руках хомуты висят. "Фёдор с хомутами" называется. Не помнишь, в каком музее-то, дядь Федь, ты на стенку прибитый висишь?
- В Сквык-твык-каре, вроде? Забыл я... Это что! Если б он про Халхин-Гол нарисовал! Я ведь ему про Халхин-Гол толковал, а он... Про это у нас и Миня дурачок наваракает... Чугунок-то с картошкой ставить на плиту, иль погодить? - спросил старик у Зайцевой. - А то у нас, на Халхин-Голе, разведёшь, бывало, в ямке костерок, а большой - нельзя: степища!..
- Погоди, дядь Федь, - отмахнулась от него Зайцева, потому что Кеша кончил писать и сидел теперь, заносчиво отвернувшись от Фёдор Фёдорыча и нервно качая ногой.
- ...Твой что ль? - спросил старик Брониславу, глянув на Кешу мимолётно и хмуро, из-под низких лохматых бровей. - Ишь. Барбос.
- Нет ещё! - улыбнулась она Фёдор Фёдорычу. - Ничей пока что. Не занятый.
Кеша по-прежнему не обращал на старика своего внимания. Только ещё выше вздёрнул подбородок и поправил кривой узел галстука.
Покашляв для солидности, Зайцева сверила написанное с паспортами. Потом в мгновение ока достала из ящика стола четырёхугольную печать, дохнула на неё - и вдавила в Кешин паспорт с недюжинной силой.
- Как?!. - вскричал потрясённый Кеша. Он пристал со стула. - А месяц думать?!!
Но строгое покашливание Зайцевой заставило его сесть снова.
- Вы сюда думать ехали - или жениться? - постучала она по столу кулаком. - Тут вам - учреждение, между прочим! До сорока лет он в городе не надумался, видите ли. Во всех удобствах в своих.
Зайцева прицелилась - и хладнокровно шлёпнула печать в паспорт Брониславы.
- Ну, жениться!.. Приехал! Жениться! По ходу жизни! - взбеленился вдруг Кеша. - Как вы могли предположить... И возмутительно! Просто возмутительно... Я что, не понимаю? Это же солидней: женатый человек и всё такое! Есть жена, дом... Это вам - не кент какой-нибудь с улицы!.. Но у меня же чистый документ был! Без штампов!.. Всего месяц. Был. Чистый...
Фёдор Фёдорыч слушал, почёсывал то одну, то другую ногу, натёртую жёстким краем неразносившегося валенка, и бормотал что-то себе под нос, неодобрительно косясь на Кешу. Впрочем, долетало временами и нечто внятное:
- Хох ты, какой! Барбос... Фу ты, ну ты... Женишок!.. Женишок. С вершок. Выбил хреном потолок.
Кеша схватил свой паспорт со стола и принялся изучать печать как следует.
- ...Жирная какая-то! - сказал он с отвращением.
- Что-о? Не нравится?! - грозно удивилась Зайцева.
- Да нет, нравится, конечно. Нравится... Только печати у вас тут... слишком жирные! - упорствовал он. - Разве можно порядочным людям такие штампы всобачивать?! Был новый паспорт, а теперь - печать, чуть не насквозь. Зарегистрировали, называется. Прямо навылет.
И Фёдор Фёдорыч рассудительно заметил, сидя под картиной и расправляя усы:
- То-то. У нас места строгие, тудыт-растудыт. У нас не забалуешь.
А потом повторил гораздо громче, нарочно для Брониславы:
- Ничего, дочка. У нас - не забалует! Мы ведь там, на Халхин-Голе... Воткнул, я помню, в него штык! А он - верещит, как заяц! Как заяц, верещит.
Фёдор Фёдорыч, воодушевившись снова, тут же встал во весь свой исполинский рост, мотнул под потолком косматой головой. И сначала показал, как он воткнул штык в поверженного наземь врага, с полного большого и аккуратного замаха. А потом поверещал тоненько, - "и-и-и!" - изображая японца и щурясь для сходства.
- Ой, дядь Федь, иди картошку вари, - отправила старика Зайцева, затыкая уши.
И пожаловалась Брониславе:
- Я этого японца слышать не могу! Мне от него прям каждый день в груди тошнёхонько.
Старик неохотно двинулся к двери в негнущихся своих валенках.
- Какая ты старшина выросла, Нютка, - ворчал он на ходу и косился на Зайцеву. - Хох! Тебя на передовую - ты всех супостатов, Нютка, щас построишь по ранжиру и веником угонишь до самой границы. Дай тебе волю - две возьмёшь... Ты бы лучше теперешних генералов, Нютка, поучила! А то они нынче: не рыба, не мясо - во рту мухи пасутся, тудыт-растудыт.
- Всё. Поздравляю. Особенно вас. Супруг! - сказала Зайцева Кеше, не пожав его протянутой руки.
Помедлив, он сунул паспорт в карман и вышел вслед за стариком, независимо приподняв правое плечо.
- ...Не Сквык-твык-кар - Хантыйск-Мансийск! - раскатисто доносилось в приоткрывшуюся дверь из дальних глубин тёмного коридора. - А кто поворот войне сделал? Вот то-то и оно: богатыри - не вы! Тудыт-растудыт...
И оглушительный грохот уроненной стариком печной заслонки сошёл сначала на пляшущее дребезжанье, а потом - на долгий звон, который затих, наконец, под грозный стариковский окрик:
- Куда из рук скачешь? Распрыгалась, дурында. Стоять! Смирно!..
Зайцева всё это время с жалостью смотрела на притихшую Брониславу, сидящую по ту сторону куста. Но едва Нюронька открыла рот для прямого и беспощадного разговора, как Бронислава встрепенулась:
- У Фёдор Фёдорыча бок-то у коровы - хорошо зажил что ль? - озабоченно спросила она.
- ...У Вислы? Давно уж зажил, - не сразу откликнулась Зайцева и принялась убирать бумаги в шкаф. - Этот, бык-то у них, Одер, ещё в августе её рогом пропорол. Вислу... Ну, его, видишь, Хасан напугал. Кинулся, как дурак, залаял. Не на цепи был. Одер и понёс. С места да в карьер. А Висла как раз в стойле сено жевала. Ну и шарахнулась. На одеров рог прям... Я так от дяди Феди слыхала. А другие говорят: Одер, вроде, Хасана лягнул, а Хасан и не виноватый на солнышке лежал. Потом уж залаял. Не знаю... Дяди Федина сношонка всё креолином мазала, рану вислину. Чтоб мухи не наплевали.
- А я когда узнала, так я за Вислу переживала! Прям страх, - торопливо засокрушалась Бронислава. - Ой, Нюр. Жалко её было, никаких слов нету. Корова-то - ведерница!.. Креолином, говоришь? Не марганцовкой? Вот, помогло, значит.