Страница 5 из 11
- Хороший был лук!
- Хороший, - согласилась Бронислава, прилежно разглядывая его модный, узкий в талии, пиджачок в полоску, не застегивающийся на отвислом животе, и вылинявшие коричневые брюки, и жидкий галстук с грязным кривым узлом. "Глаза-то вон, неприкаянные какие, - сокрушалась она про-себя, потихоньку. - Тоски полно теперь в городах. И как собаки больные они стали, городские-то. Приползают такие, что - горе! Вон, хоть Козина возьми, который в ДК здесь устроился... Ой, горе горькое: и намыкался же там человек!"
А Кеша косился на колючие, словно щупальца зелёного осьминога, стебли столетника, раскинувшегося в раме окна, и на половики, сотканные из разноцветных мягких тряпиц. Они уводили через горницу в спальню.
- Что хороший, то хороший! - похвалила Бронислава лук. - Я у корейцев в городе никогда не беру. У них хоть и крупный, а сладкий. А этот - свой! С огорода. Душистый. А злю-щ-щий! Как режу, так плачу. Плачу и плачу! Ну заливаюсь прям!..
- Выпить нет? - строго перебил её Кеша.
Бронислава нацедила в ковш молодой молочно-розовой браги, отпила сама и протянула ему. Он выпил всё до дна. А потом зачерпнул из фляги сам.
Ночь выдалась беспокойная. Кеша до самого рассвета то и дело выбегал во двор, накинув на майку болоньевую куртку, а возвращаясь, проворно шарил в кухонном столе и стучал дверцами поочерёдно: тук, тук. Потом говорил Брониславе, забираясь к ней под одеяло и дожёвывая то корку хлеба, то прошлогоднее завалявшееся печенье "Привет":
- Ты - чудо, я лично таких не встречал,- он чмокал её в щёку. - Напротив тебя, Брошка, они все - калоши. Один писатель, француз, ты его не читала, сказал: "Яблоки в мире кинуты, каждое пополам. Знал свою половину только старик Адам!" Это, кстати, я сам написал. У француза немного по-другому было. Но у меня лучше... Да. И этот Адам, значит, половину свою - знал. В лицо. Перед ним женских лиц больше не было: он её, свою Еву - не помню отчества, ни с кем не путал, никогда. Даже другими женскими именами ни разу нечаянно не называл, представляешь?.. А остальные люди всю жизнь в поиске. Рыщут по свету, как борзые! Найти стремятся именно свою женьшень! Все с ног сбились. Но... без толку! Не везёт им, понимаешь? А мне одному - раз и повезло. Ты - моя половина. Точно-точно! Не смейся! Я тебя нашёл. Искал, искал... Долго искал! Вас ведь всё-таки тыщи... Это, выходит, я тебя искал... И - вот она! Только у Адама и теперь у меня. Исключительно у нас двоих. Представляешь?.. Ну, он - старик, Адам. А я - нет.
Довольный собою, Кеша задумывался. Но вскоре хватался за голову:
- И ведь сколько никчёмных, тягостных встреч я пережил! Со всевозможными пресловутыми женщинами... Сколько вынес жестоких любовных драм! Сколько чудовищных, душераздирающих романов преодолел! Жуть во мраке... А ведь я же - не бабник какой-нибудь оголтелый, правильно? Нет, серьёзно! Ты не смейся... И откуда я знал, что моя половина в такой глуши живёт? Моя - и в глуши? Парадокс!.. Я сразу, между прочим, понял, по глазам: она, думаю, топит... И ведь когда нашёл? Когда полностью отчаялся! Я, знающий законы жизни и сцены, презирающий людей и женщин, вхожу в кочегарку - темно. И вижу: сидит, в пальто! И - ореол, гадство! В триста ватт. На полкочегарки - вот такой ореол!..
Он собирался сказать ещё что-то, особенно важное и хорошее, но неожиданно вскакивал, торопливо совал босые ноги в калоши и выбегал снова. За окном проносился стремительный скрип его шагов.
Прикрыв глаза ладонью, Бронислава изумлённо и недоверчиво перебирала в уме только что услышанное, и душа её там, под ложечкой, тревожно томилась и будто летела. В свои сорок пять она и не знала, что есть на свете такие удивительные слова, и все - только про неё. Все - про одну...
Её Кочкин по ночам сроду не разговаривал. Даже не храпел. Разве только кричал, когда снилось страшное. Да и то неразборчиво...
Утром она наскоро погладила Кешину грязную рубаху и пожалела, что не догадалась постирать её ночью. Он проснулся сам, взъерошенный, помятый и отчего-то злой.
- Щи сварила, - улыбнулась ему уже припудренная Бронислава. - У нас, в селе, кого сваришь? У нас по-простому: щи да каша.
- Где? - требовательно спросил он.
- Да в селе, - нараспев повторила она.
Кеша сморщился:
- Тьфу ты... Щи - где?
- А на плите! Где же ещё? Налью сейчас, - засуетилась она.
- С мясом?
- Ну!
Он успокоился и стал одеваться, не глядя на неё.
Из комнаты вышла Нина. Поднявшись на приступок, она сняла с печи валенки, молча обулась, надела пальто. Кеша прокашлялся.
- Дочь? - спросил он, приосаниваясь и приглаживая жидкие волосы ладонью.
- Нинок, это... Викентий, - неуверенно сказала Бронислава ей в спину.
- Кто-о-о? - обернулась Нина, нехорошо усмехаясь.
Бронислава и обиделась, и рассердилась:
- "Кто"! - вспылила она. - Молодая ещё, матери-то "ктокать"! ...Муж! Вот кто!
Нина накинула пуховую шаль, осмотрела Кешу молча, безо всякого выражения. Прежде, чем уйти, она постояла перед портретом, висящим на стене. Портрет был цветной и выпуклый. На нём рыжий пожилой амбал с закрученными усами хитро улыбался в сторону, скосив глаза по-кошачьи, и одна его щека была заметно румянее, чем другая.
Нина сняла отцовский портрет, медленно протёрла его рукавом пальто, нарочно нагляделась подольше ещё раз - и понесла к себе в комнату, двумя пальцами: за верёвочку. Потом прошагала в валенках к выходу, не проронив ни слова. Дверь захлопнула прилежно, без злости - словно тех людей, на которых ей надо было злиться, не осталось больше на свете и словно была она теперь, при живой-то своей матери, уже полная горькая сирота.
- И не поела, - расстроилась Бронислава. - Щи-то разве виноваты? Поела бы да и пошла. А там, сытая, сердись, сколько хочешь... Щи-то - они ведь ни в чём не виноватые! Ни перед кем.
- Завтра же подадим заявление! - с запоздалой угрозой прокричал Кеша вслед Нине, торопливо вскидывая палец. - Заявление в Загс!.. Документы им вечно предъявляй. Не верят они без печати ни во что светлое - и всё тут! На каждом шагу сталкиваюсь с этим чудовищным предрассудком каменного века. А сами - кто? Подумаешь, бездарность... Завтра же!
- А чего? - с угрозой в голосе подхватила Бронислава, подтягивая на ноге чулок. - У меня ведь в Загсе все знакомые. Вон, Нюронька-то Зайцева. Да ей только шепни! Разве она не распишет?
- Вот и распишемся, - успокаивался понемногу Кеша. - Я же здесь уже: нарисовался - хрен сотрёшь... Наливай. Где тарелки? Погоди, я сам подам.
И, уже торопливо глотая горячие щи, рассудил:
- А что? Паспорт у меня, между прочим, новый. Без штампов. Представляешь, вышел весной из ресторана - удар по голове. Очнулся летом - парадокс! Денег нет, документов тоже. Снова всё выписывал. И трудовую, и паспорт... Да если бы и штамп был! Подумаешь, делов-то! Всё равно бы расписался... Я их хлоркой свожу.
- Живёшь ты... как попало, - пожалела его Бронислава. - Так же, Кеш, не живут.
- А я хоть как могу, - с удовольствием ел Кеша. - Ну, давай жить, как живут! Кто спорит? Вот, с тобой и начнём.
- Так я... Я что... Я колхозница. Мы же тут, в Буяне, сроду все по-колхозному живём. По-старинному. По-отсталому, - поскромничала Бронислава, и ей было интересно, что Кеша на это ответит.
- Дай на бутылку. Заму надо поставить.
- Заму - это обязательно! - одобрила она. - Чего ж с пустыми-то руками соваться? Оно и не хорошо. Правда, Кеш?
- А хочешь, вместе пойдём? Ты, небось, и в редакции ни разу не была, - засобирался он, надевая через голову свой жёлто-зелёный галстук и поправляя его с важностью. - Заодно и к этой твоей заглянем. Как её? К штамповщице. Если мне не изменяет память, к Зайцевой... Можно и вправду заявление подать. Это же солидней: приду устраиваться на работу - почти семейный человек! Приехал с серьёзным намереньем. А что? Перед вами - не кент с улицы! Я же всё-таки не хмырь какой-нибудь пресловутый, правильно?.. Одно дело, когда тебя из автобуса выпнули. По ходу жизни. А другое дело, когда ты из него сам, с намереньем вывалился. С твёрдым.