Страница 44 из 99
– Вы работаете в этой чертовой дыре?
– Там не так уж плохо.
– О нет, дитя мое, вам там не место. – Мери похлопала по ручке пустого кресла-качалки рядом с собой. – Садитесь, – сказала она.
Оливия взглянула на часы. Она опаздывала, но ей хотелось поговорить с этой женщиной. Она села в кресло.
– Вы очаровательная женщина.
– Спасибо.
– Вы напоминаете мне мою дочь – Элизабет. У нее были такие же волосы, темные и шелковистые, и глаза: такой же грустный взгляд.
Оливия чуть-чуть отодвинулась от нее. Она не хотела, чтобы ее взгляд казался грустным.
– Но вы совершенно не похожи на Энни.
– Я знаю, – сказала Оливия. – Я видела ее фотографии.
– Ручаюсь, что вы ни в чем не похожи на нее. Оливия почувствовала себя обиженной, и Мери заметила разочарование в ее взгляде. Она поспешила продолжить.
– И все это как раз хорошо, детка. Вы – это вы, а Энни – это Энни. Вы хотите сделать то, что сделала она? Выскочить перед женщиной, которой собрался прострелить голову ее муж?
Оливия порой сама задавала себе этот вопрос.
– Ну, пожалуй, я считаю…
– Нет, черт побери! Инстинкт возьмет верх, и вы будете защищать себя, постараетесь спрятаться. И так оно и должно быть. – Мери облизала губы и перевела взгляд на улицу, на маленький магазин, перед которым жарились на солнышке куклы. – Энни была замечательной женщиной, но иногда она поступала глупо.
Оливия не знала, что сказать. Она не отрываясь смотрела на сложенную газету с почти разгаданным кроссвордом, лежавшую на коленях у Мери Пур.
– А ваш муж… – начала Мери.
– Пол?
– Пол. Он очень чувствительный, я права? Вам нужно кормить его похлебкой с морской солью и лимоном.
Оливия засмеялась.
– Похлебка с морской солью – это как раз то, что нужно для его нервов. И скажите ему, что он должен прийти еще раз. Я могу еще много чего рассказать, но только Бог знает, сколько времени все это удержится в моем старом котелке. – Она дотронулась пальцами до своего виска.
– По-моему, вам пока еще не на что жаловаться, миссис Пур. – Оливия встала. Она наклонилась, чтобы поднять сумки, ее спина напряглась от их тяжести.
– Вы больше не будете привозить журналы сюда, хорошо? – сказала Мери.
Оливия нахмурилась.
– Не понимаю, – сказала она. – Я думала…
– Вы можете приходить сюда в любое время, деточка, но не делайте работу Энни вместо нее.
Когда молодая женщина ушла, Мери откинулась на сцинку кресла-качалки и закрыла глаза. Она уже достаточно потрудилась над кроссвордом, а Джейн, конечно же, будет теперь спать до ужина. Ей и самой нужно было немного отдохнуть, но у нее перед глазами все еще стояло лицо молодой женщины. Действительно ли она была похожа на Элизабет? Возможно и нет. Честно говоря, она вообще с трудом могла вспомнить лицо Элизабет. Оно застыло в ее памяти, отпечатавшись с тех нескольких фотографий, которые у нее остались: три года, восемь, пятнадцать. Последняя была снята за день до того, как она сбежала. Однако, Мери очень хорошо помнила, как выглядела Элизабет, когда она ее видела в самый последний раз. Это было два года назад: Элизабет лежала в гробу. Мери ни за что не узнала бы ее. Элизабет исполнилось сорок восемь лет, и у нее были седые волосы и восковая бледная кожа.
Подруга Элизабет из Огайо прислала Мери письмо, в котором сообщила, что Элизабет стало плохо на работе, и она больше не приходила в сознание. Мери сказала Энни, что хочет поехать на похороны. Ей было необходимо отдать последний долг своей дочери.
Энни отвезла ее. У них ушло на дорогу довольно много времени, наверное, несколько дней – Мери точно не знала. Она почти всю дорогу спала, а Энни пела – вместе с радио. Мери улавливала обрывки этих песен, наслаждаясь той энергией, которую вкладывала в них Энни – она как будто выступала на сцене. Это заставляло Мери посмеиваться про себя – от удовольствия. Потом она чувствовала себя немного виноватой, вспоминая, как хорошо ей было с Энни, тогда как ее собственная дочь умерла, так и оставшись для нее незнакомкой.
Энни заботилась о ней во время всего этого путешествия, и на сей раз Мери нуждалась в заботе Энни больше, чем Энни в ней. Вдали от Кисс-Ривер, впервые за многие годы Мери внезапно ощутила тяжесть своего возраста: всех восьмидесяти семи с половиной лет. Она внезапно осознала свою слабость, и это вызвало почти такое же ошеломляющее ощущение, как незнакомое, безжизненное лицо ее дочери. Она путалась, не могла точно определить, который час или какой день. Иногда сомневалась, какой теперь год. В ресторане разглядывала приборы, пытаясь вспомнить, как держать вилку, как порезать мясо. Ночью в гостинице то и дело будила Энни, чтобы спросить, почему в окнах темно.
Незнакомые люди, с которыми она встретилась на похоронах, отнеслись к ней, как к дряхлой старухе, иногда в разговоре не обращали на нее внимания, как будто ее тут нет. Энни стала ее глазами, ее ушами, ее памятью. Мери то и дело замечала, что ее любимая подруга смотрит на нее с тревогой, чего прежде никогда не замечала. Энни плакала на похоронах Элизабет, но Мери знала, что плачет она не о ее дочери, а о ней самой. Ей хотелось убедить Энни, что с ней все в порядке, и Энни не нужно о ней беспокоиться. Но правда заключалась в том, что вдали от Кисс-Ривер она становилась очень старой женщиной.
Она испытала облегчение, вернувшись на Кисс-Ривер после долгого, тяжелого путешествия. Неуклюже выбравшись из автомобиля Энни, она мгновенно почувствовала благотворное действие прохладного, насыщенного морской солью воздуха. Она хотела подняться на самый верх маяка, но Энни отговорила ее. Прежде чем вернуться домой, к своей семье, Энни приготовила для нее обед, суетясь вокруг нее так, словно Мери была беспомощным ребенком.
Через полтора дня после возвращения на Кисс-Ривер Мери упала. Позже, оглядываясь назад, она полагала, что в ту ночь споткнулась обо что-то, однако на самом деле, она просто была в кухне, когда вдруг потеряла равновесие и упала. Она сильно ударилась щекой о кафельные плитки пола, и боль пронизала бедро и руку. Она не могла двинуться, не могла ни на миллиметр приподняться с пола.
Она провела два дня и две ночи без еды и питья и была вынуждена ходить под себя. С Кисс-Ривер пришел холодный фронт, и когда дрова в гостиной полностью прогорели, и от них остался один пепел, пол стал таким же холодным, как земля вокруг дома. Мери то впадала в забытье, то снова приходила в сознание, пытаясь поддержать деятельность мозга тем, что вспоминала имена десятков людей, которые за долгие годы сменились на спасательной станции.
Вечером третьего дня приехала Энни. Мери услышала, как ее ключ щелкнул в замке входной двери. Она слышала шаги Энни в гостиной и пыталась позвать на помощь, но ее горло пересохло. Энни звала ее, переходя из комнаты в комнату, и Мери услышала ее возглас, когда она в конце концов зашла на кухню.
– О Боже мой! – воскликнула Энни, кинувшись к ней, и мягкая ткань ее юбки скользнула по лицу Мери.
Была ли она одна в тот вечер? Конечно нет. Мери помнила, как Энни обращалась к незнакомцу, который расхаживал по холодной темной гостиной, сказав, чтобы он вызвал скорую помощь. Потом она положила голову Мери себе на колени и баюкала ее, как, должно быть, баюкала своих детей, когда они были еще малышами.
– О Мери, – шептала она, и ее волосы свисали перед глазами Мери, как рыжее покрывало. – Это все-таки произошло, моя дорогая. Теперь-то они уж точно тебя выселят.
Мери надеялась, что тогда же и умрет. Она крепко зажмурила глаза, заставляя свою душу покинуть тело, но в результате лишь погрузилась в глубокий и безболезненный сон. А проснувшись в стерильной комнате, пропитанной запахами лекарств, она уже знала, что больше на Кисс-Ривер не вернется.