МЕЧЕТЬ ВАСИЛИЯ БЛАЖЕННОГО

О чем мы еще до сих пор не удосужились пожалеть? О гармоничном и точном Юлианском календаре, который большевики сменили на нелепый, слепленный на скорую руку в конце XVI века Григорианский новодел? (В Российской Империи даже католики и лютеране праздновали «юлианское» Рождество).

А потом мы почему-то говорим о недостатке у нашего народа идентичности. Ну откуда бы взяться недостатку?

А тоска наша по утраченным буквам принимает порой анекдотические формы. Когда РТР экранизировало Достоевского, я обнаружила в почтовом ящике шикарную рекламу, притворившуюся театральным билетом конца XIX века. «Телевiзионный спектакль», было начертано под заглавием. Не помню, заплакала я или рассмеялась. Ах, друзья мои, если вам не жаль кучи денег на полиграфию, но при этом лень один раз позвонить в Институт русского языка, то не надо мне вашей трактовки «Идиота»! Идиотизма с меня уже довольно.

Что еще сказать о потерянных буквах? Есть в моей жизни один их враг — компьютер. А ведь печатная машинка – не мешала. В ее время невозможно было обойтись без рукописных черновиков. Еще бы: захотел переставить одно слово — перепечатывай всю страницу. Все изменения делались от руки. В рукописях и резвились всяческие ижицы. Но уже пятнадцать лет, как я называю рукописью банальную распечатку. Монитор, на котором можно переставлять слова как вздумается, изрядно меня разбаловал.

Бумажных писем я тоже почти не пишу. Для еров и ятей остаются только записные книжки.

Увижу ли я когда-нибудь чаемое прибавление на клавиатуре? Кто знает, не стоит так уж сразу решать, что это невозможно и немыслимо. Все возвращается на круги своя.

О продукции наших мыловарен

Вспоминается мне первая лекция историка Владимира Борисовича Кобрина. «Насторожит ли вас что-нибудь, — обратился он тогда к аудитории, — если я скажу, что Пушкина вез на дуэль крепостной шофер Василий?» Выждав, покуда самоуверенные детки отдадут должное преподавательской шутке, лектор добавил серьезно: «Ну и над чем вы смеялись? Вы сами именно так и представляете XVI или XVII века; это такая же правда, как то, что для ваших внуков и крепостной шофер не покажется смешным».

Но история всегда была вотчиной специалистов. Даже и не знаю, имеет ли смысл бранить сегодняшние исторические фильмы за их недостоверность. Было бы занятно и зрелищно, а нюансы выпушек, погончиков и петличек могут заметить только те, кто все равно не станет смотреть массовое кино. По обоюдному соглашению сторон на экране вовсю газуют крепостные шоферы, но в целом исторические фильмы не стали хуже, чем были полвека назад.

Зато сильно не по себе делается, когда случайно вглядишься в какой-нибудь «современный» сериал. Уже не первый год модно, чтоб действие начиналось в конце 70-х, а заканчивалось в наши дни. (Только что на Первом телеканале завершилось нечто подобное, не первое, но и не последнее, называлось «А все-таки я люблю»). Когда видишь «семидесятые» эти годы, кажется, будто кто-то нагло перекраивает твое собственное детство. «Представьте себе такую вещь: я, скажем, однажды гулял по чудным местам, где бегут бурные воды и повилика душит столпы одичалых развалин, — пишет Набоков не о мыльных сериалах, но об их законных предках — «дамских романах», — и вот, спустя много лет, нахожу в чужом доме снимок: стою гоголем возле явно бутафорской колонны, на заднем плане — белесый мазок намалеванного каскада, и кто-то чернилами подрисовал мне усы. Откуда это? Уберите эту мерзость! Там воды гремели настоящие, а главное — я там не снимался никогда».

Вот героиня сериала наряжается к свадьбе в платье «по последней парижской моде»: гладкое безрукавое «джерси» до коленок. Ох, обманула девушку портниха! Это же шестидесятые годы, причем шестидесятые годы, обильно представленные в мировом кинематографе. Это не просто платье, это образ и символ шестидесятых годов, особенно если дополнить его прической «бабетта». Но и «бабетту» почему-то можно увидеть в том же сериале — в сочетании с платьем а-ля Барбара Брыльска в «Иронии судьбы». В таком платье я ходила в школу. К этому фасону полагались «каре», «сессуны» или просто распущенные волосы. А джинсы-то, джинсы! Да ни одна тогдашняя девушка не надела бы узких джинсов даже под дулом автомата. Носили клеш от бедра, клеш от колена третировали как старомодный. Но узкие джинсы — это опять же шестидесятые. Другая героиня собирается в гости, наряжаясь уж вообще по моде пятидесятых: голые плечи, облегающий лиф и юбка-колокол.

А где же чудовищные «платформы», где сабо на деревяшках, испортившие походку целому поколению, где сапоги-чулки? На какие-то, впрочем, сапоги отрицательная героиня «раскручивает» своего молодого человека. «Ладно, поехали за сапогами в ГУМ», — наконец произносит он. Героиня радуется, визжит и бросается юноше на шею. А чему, собственно говоря, радоваться? Чисто случайно модные сапоги можно было, конечно, купить и в ГУМе. Но только ненормальный поехал бы в ГУМ за сапогами прицельно. Нормальный поехал бы в «Березку» или к фарцовщику. Ах, этот загадочный колорит рубежа восьмидесятых, так, бывало, обескураживавший иностранцев! По улицам Москвы ходили превосходно одетые девушки, а то, что лежало на прилавках магазинов, не годилось даже для их бабушек.

Фарцовщик — непременный московский персонаж того времени, такой же, как хиппи и панк. А антисоветчики, самиздат, ходивший по рукам? Среди самиздата — не только политика, но также мистика-оккультистика, непременный Кастанеда, которым взахлеб зачитывались даже люди взрослые и степенные. Помянутый выше Набоков, кстати, тоже был доступен только в самиздате. А карате, а «экстрасенсы», а йога, а всякие водные роды на дому? А в соседнем доме — тайные крестины и венчания. А подвальные театрики «на досках»? А так называемая «самодеятельная песня» с ее многотысячными лесными сборищами? Если снимать «мыло» об этом времени, то почему бы не снять так, чтоб оно отличалось от нынешнего хоть чем-то, кроме отсутствия мобильных телефонов?

Ведь это не XVI век, это еще не растаявшее прошлое. Если предположить (в чем я позволю себе усомниться), что все нынешние мыловары — люди моложе тридцати, все равно оно еще легко реконструируется. Существуют, кроме того, и превосходные проекты вроде «Вспомним те годы», снят даже очень качественный отечественный аналог. Ведь, по сути, мыловары откровенно оскорбляют и жителей семидесятых и сегодняшнего своего зрителя, небрежно подсовывая ему «бабетты» и откровенно поплевывая на историческую психологию.

Такой, к примеру, эпизод. Молодая особа лежит в родильном доме. Сообщает соседке по палате, что муж ее бросил и «мы с дочкой ему не нужны». «Ничего, — сердобольно утешает ее соседка. — Зато партии нужны все». По степени идиотизма это напомнило американский фильм, где советские матросы-подводники в свободное время поют хором «Интернационал». Тоже, кстати, в семидесятые годы. Но от американцев чего и ждать, а наши могли б все-таки иметь какое-то представление о поздних брежневских временах. Да весь быт тогда преломлялся в призме политического анекдота. Ну где и когда еще известие о кончине главы государства повсеместно встречалось самозабвенным смехом? Не сожалением, не равнодушием, не ликованием — смехом?

Очередная подделка под семидесятые так убога, что как-то уже не обращаешь внимания на то, что половина персонажей «теряется» по дороге. (По законам жанра такое, конечно, недопустимо).

Но, может статься, всякий народ заслуживает своих сериалов? Каналы не устают сообщать о высоких рейтингах своей продукции. Но социологи давно уже отметили эфемерность подобных замеров. Включенный телевизор — еще не факт одобрения «мыла», поскольку он часто играет роль фона, цветозвукового пятна, живущего почти отдельной от хозяев телевизора жизнью. Опять же социологи свидетельствуют: представления телевизионного сообщества о том, что должно пользоваться у зрителя успехом, абсолютно фантастичны. Считается, например, аксиомой, будто откровенно эротические сцены рейтинг «мыла» чрезвычайно повышают. Чем эротичнее и откровеннее, тем лучше. На самом деле они только вызывают раздражение. Рядом с каждым недорослем, случайно присевшим перед телеэкраном (допустим, компьютер поломался) сидят совершенно неслучайные мама и бабушка, которые тут же схлопнут «гадость», чтобы «ребенок» не смотрел. Наша телеаудитория довольно консервативна. Пуще того, между телевидением и обществом давно уже зафиксирован скрытый конфликт. Но 42 ст. закона Российской федерации о СМИ утверждает, что реагировать на недовольство граждан телевидение не обязано. Вот оно и не реагирует.