МЕЧЕТЬ ВАСИЛИЯ БЛАЖЕННОГО

На официальную науку альтернативщики смотрят с такой высоты, что дух захватывает (во всяком случае, у них самих):

«…знают то, что знаю и я… почему скрывают?! Пресловутые и многоуважаемые «академики» работают на заказ, они лишь выполняют волю сильных мира сего, они довольно-таки равнодушны к истине…» Это опять фантаст. Подобного рода жалобы вообще для всех альтернативщиков весьма характерны. Носителя новых сногсшибательных истин всегда должен окружать ореол непризнанности, общественных гонений.

Хотя какие уж тут гонения? Не перекинулась бы эта мода во власть, и то бы хорошо. А то были уже прецеденты с «арийцами». Этого я, впрочем, опасаюсь не вполне всерьез, но безусловно другое: увлечения всевозможными болезненными теориями — плохой признак для общества. А хуже всего (ну да, я опять о своём), что пока народ возится с игрушкой происхождения своего от хозяев мира, в опасности его собственная история, драгоценней которой нет ничего. Малороссы уже почти приучили Запад называть Киевскую Русь «Киевской Украиной», а Анну Ярославну — «Киевской Ганкой». Татарские националисты пытаются оспорить этноформирующее значение Куликовской битвы. Эстонцы с латышами вытравляют память о благодеяниях, оказанных их народам нашими Императорами. Да мы эдак всё провороним! Нам ли сейчас отстаивать свое происхождение от каких-то палеолитических полуобезьян, махавшихся на каменных топорах с какими-то другими полуобезьянами, сперва удачно, а потом не очень?! Мы что, уже вполне разобрались, было ли призвание варягов? Мы уже перестали спорить об Иване Грозном и Петре Первом? Протопоп Аввакум для нас уже — не камень преткновения? Мы больше не разделены на «белых» и «красных»?

Оставим неолит археологам.

История начинается с исторического периода.

О потерянных буквах

Я переступила этот рубеж на двадцатиоднолетие. Не так-то просто он мне дался, надо сказать. Джорданвилльского орфографического словаря у меня тогда не было, да я и не подозревала о его существовании. И я просто водрузила на стол несколько дореволюционных книг. Сдается мне, им было не очень-то уютно лежать рядом. Случайно уцелевший агрономический альманах из дедовой библиотеки, монография о миннезанге, купленная в букинисте со стипендии, Не помню, откуда взявшаяся детская книга — как раз из тех, над которыми издевался в «Защите Лужина» Набоков... Страницу за страницей я листала их, пытаясь понять правила. Легче всего далась «i», та самая, без которой из нашего языка ушла прелестная поговорка: расставить точки на «i». Не то, чтобы совсем ушла, но, произнося ее, мы курьезным образом превращаемся в иностранцев. Вот оно что, поняла! Перед гласной, в начале ли слова, в конце ли — эта буква встает перед гласной! «Iисус», «знанiе»! А еще — перед полугласной! «Достоевскiй»! Милая «i», они сделали из тебя чужеземку, но как без твоей помощи отличить «мiр» от «мира»?

С «ъ», как я и думала, вышло легче легкого. В конце слова после согласных и вся недолга. Но сюрприз ждал и тут. Мне, студентке гуманитарного факультета, уже знакомой с исторической грамматикой, сделалось вдруг отчетливо видно, как нелеп «ь» — «ерь» без своей исторической пары — без «ер»! Глядя на старую орфографию, мы, как на археологической экскурсии, видим, что дальние-дальние предки когда-то не знали окончаний на согласную. А потом у них — уж кто теперь знает, почему — некоторые гласные окончания сжались — редуцировались. А потом и вовсе отпали, оставив памятки о себе: твердые — «ер», а мягкие — «ерь». Экая красивая пара! Можно, конечно, сделать язык функциональным, свободным от древней истории, но как это его выхолащивает!

А эти дурацкие «бесстрашный», «бессмертный» — ну какой в них вообще смысл?! «Безстрашный» куда логичнее — без страха.

Я листала старые книги, страницу за страницей, и ругательски себя ругала… Ну отчего не пришло мне в голову озаботиться своей грамотностью хотя бы на год раньше, когда еще жива была бабка, успевшая поучиться в гимназии?! Впереди самая трудная буква — «ять»! Ведь бабка помнила, помнила! Всплывал из детских лет полузабытый стишок на слова исключения:

«Бледно-белый бедный бес, убежал, бедняга в лес. Песни пел, гнездо качал, на пень с веточки съезжал…» А как дальше? Еще он за кем-то «следил»… А если я что-нибудь перевираю? И точно ли был «пень»? Пень вызывает самые гнетущие сомнения. Нет, воспоминания о бабкиных гимназических стишках не помогут. И, разложив несколько чистых телефонных книжечек, я усердно вписывала в алфавитном порядке все попадающиеся в книгах слова с буквой «ять»

…

«Умолкли, пропали без вести,

Степных кобылиц табуны,

Развязаны дикие страсти

Под игом ущербной луны».

Современный человек (если уж не вовсе записной графоман) нипочем не срифмует «вести» и «страсти». Но, может статься, у людей рубежа XX века слух был капельку тоньше, и в этих самых «вестях» они еще ловили тонкий фонетический привкус, послевкусие дифтонга? Ну не с дурна же ума срифмовано! «Вести» через «ять» это, конечно, не «вясти», но и не совсем «вести».

Почему превращенных в словарики телефонных книжечек было сразу несколько — это, конечно, понятно. После того, как орфографические труды мои были завершены, я торжественно дарила самодельные словарики друзьям. Принималось с восторгом. Забавные мы, все-таки, были дети — студенты первой половины восьмидесятых.

Ну, еще несколько вечеров, ведь это куда важней подготовки к зачету! Слова-исключения на «ять» выписаны, но не всё можно просто вызубрить. Чем отличается одно «ение» от другого? Почему «привидение» — через «ять», а «значение» — через «е»?! Надо разобраться, разобраться на «ять»!

А кое-что из бабкиного наследства все же пригодилось. Какой смысл гордо строчить письма с ятем, если печатная буква нелепо выпирает из прописного строя? И вдруг вспомнилось. Совсем маленькая, я уныло сижу над прописями. (Препротивное занятие, так бы и писала всю жизнь «печатно» — чем плохо?) Бабушка заглядывает мне через плечо, берет ручку и выводит что-то вроде «п» с округленной завитушечкой: «А вот, чему еще нас учили!» «А какую букву вы так писали?» «Теперь такой буквы нет, Елечка. Это «ять».

Словно наяву неуверенная рука в пигментных «цветах смерти» вновь вывела передо мною — двадцатиоднолетней — закругленный значок. Тут же, боясь позабыть, я схватила ручку, попробовала. «Вере о деле, репу-то съели!» Получилось! Еще как получилось! В написанных моим почерком строках нет ни капли фальши, натужности. Напротив, кажется, будто я всю жизнь только так и писала.

И всю дальнейшую жизнь я действительно пишу от руки только так.

Друзья, одаренные моими крошечными глоссариями с ятями, ижицами и фитами, наигрались примерно за год. Потом надоело, стали опять писать как все люди. Я отдыхала душой, только работая с архивами. Детское воспоминание не подвело — прописные мои яти идеально совпали с ятями на страницах пожелтевших рукописей. В орфографии же я, конечно, лепила иногда ошибки, вот только ловить меня на них, к сожалению, было некому.

Но и по сей день при обстоятельствах официальных мне приходится делать над собою усилие, чтобы не впустить в слово «заявление» напрашивающегося «i».

В языках не бывает лишних букв. Слишком сложного написания тоже не бывает. Живут же англичане и французы, и нимало не тужат, когда пишут made, а читают мейдэн, пишут monsieur, а читают мосьё. И детей учат, и никто еще от этого не заболел.

Никакого практического смысла не было в большевицкой реформе, кроме одного: приспособить великий язык к нуждам недоучек. «Единение в хлеве свином будет легко и просто. И, конечно, не в букве ять здесь дело. Буква ять — это мелочь. Но вся эта история страшна как симптом, как первая веха дурной дороги. Неужели этот путь уготован нам?» — Так писала в 1918 году Тэффи, в рассказе «Контрреволюционная буква». Да, Надежда Александровна, предчувствия Ваши вполне сбылись. Зря Вы только приветствовали февраль, ведь из него октябрь и проклюнулся.