Шиворот-навыворот

– Были ошибки с обеих сторон, – признал мистер Блинкхорн, слегка удивленный такой вспышкой. – Я кое-что слышал о твоей домашней жизни. С одной стороны, отец – строгий, сухой, вспыльчивый. С другой стороны, сын бездумный, опрометчивый, порой злонравный. Но ты слишком впечатлителен, ты много думаешь о том, что мне представляется вполне естественным, хоть и не всегда уместным протестом против холода и бездушия. Я последний человек, способный настраивать сына против отца, но чтобы успокоить тебя, скажу: на мой взгляд, эта вспышка вполне объяснима.

– Правда? – переспросил Поль. – Объяснима? Что, черт побери, вы имеете в виду, сэр? Теперь вы принимаете другую сторону?

– В твоих словах нет раскаяния, Бультон, – заметил сбитый с толку и расстроившийся мистер Блинкхорн. – Помни, ты рассердил старика!

– Как такое позабыть! – фыркнул Поль. – Хотелось бы знать, как умиротворить его.

– Ты снова хочешь стать прежним собой? – ахнул мистер Блинкхорн.

– Ну, да, – сердито отозвался Поль. – Я же не идиот!

– Ты так устал бороться? – с упреком спросил учитель.

– Устал? Меня тошнит от этого! Если бы я только знал, что меня ждет, я бы не свалял такого дурака!

– Ужасно! Мне не следует тебя слушать!

– Но вы должны! Говорю вам, у меня больше нет сил так жить. В мои годы это просто мука. Вы обязаны это понять и убедить Гримстона.

– Ни за что! – отрезал мистер Блинкхорн. – К тому же, я не уверен, что это тебе поможет. Ты должен найти силы идти по избранной стезе. Ты должен заставить товарищей уважать твое новое естество. Мужайся! Несмотря на все перемены, ты можешь по-прежнему быть искренним и счастливым мальчиком.

– Искренняя и счастливая ерунда! – грубо отозвался Поль, так возмутила его эта идея. – Не говорите глупостей, сэр. Я-то надеялся, вы поможете мне найти выход, а вместо этого вы, видя мое положение, спокойно советуете мне жить здесь дальше и оставаться счастливым и искренним.

– Успокойся, Бультон, иначе я уйду. Прислушайся к доводам разума. Ты здесь ради собственного же блага! Прекрасно сказано: юность – весна жизни. Ты никогда не будешь счастливее, чем теперь. Наши школьные годы...

Но мистеру Бультону было невмоготу выслушивать те пошлости, произнося которые он навлек на себя такое горе, и он перебил учителя воплем:

– Хватит! Меня этой чушью не пронять! Я вижу, что происходит. Это заговор, чтобы удержать меня здесь, и вы в нем тоже замешаны. Меня держат здесь силком, и я напишу об этом в «Тайме». Я выведу вас всех на чистую воду!

– Твое поведение нелепо! – возразил учитель. – Если бы оно меня искренно не огорчало, я бы счел своим долгом поставить в известность директора. Ты сильно меня разочаровал. Ума не приложу, в чем дело. Еще недавно ты был такой тихий, мягкий... Но пока ты не принесешь мне извинения, я отказываюсь иметь с тобой дело. Возьми свою тетрадь и сядь на место.

И мистер Блинкхорн снова вернулся к проверке тетрадей. Вид у него был удивленный и огорченный. Он верил в легенду о Хорошем Ученике, которого в один прекрасный день охватывает ощущение неправедности его образа жизни, который порывает с прежними приятелями и привычками (причем последние вовсе не отличаются явной порочностью), чтобы усвоить прописные истины раз и навсегда.

Такой Хороший Ученик – редкость в английских школах, но, получив соответствующее воспитание в колледже, мистер Блинкхорн все ждал его появления. Он верил, что рано или поздно найдется ученик, который обратится к нему с признанием собственной никчемности и обещанием стать образцом во всех отношениях. Мистеру Блинкхорну, человеку слишком наивному, серьезному и добропорядочному, было невдомек, что подобные настроения в юном существе нередко носят нездоровый, истерический характер и часто переходят в ханжество и лицемерие.

Поэтому, увидев, что мистер Бультон уныл, молчалив, что он потерял общий язык со сверстниками и их проблемы не вызывают у него сочувствия, мистер Блинкхорн сгоряча решил, что это работает совесть и наконец-то явился долгожданный Хороший Ученик.

Это недоразумение было тем более огорчительно, что в его результате Поль утратил контакт с единственным человеком в школе, способным увероваться в его невероятную историю и содействовать освобождению.

Эта беседа еще больше огорчила и рассердила мистера Бультона. Он понял, чго все идет решительно не так, и его истинное «я» остается для всех по-прежнему скрытым. Этот молодой человек, несмотря на свои красивые речи и сочувствие, оказался вовсе не маг и чародей. Поль понял, что должен полагаться лишь на собственные силы, а их явно не хватало, чтобы выпутаться из беды.

Пока он грустил, в класс стали заходить ученики и уныло листать учебники, готовясь к занятиям. Затем последовал холодный скверный завтрак и полчаса «охоты», после чего Полю предстоял урок немецкого под учительством герра Штовассера.

Мистер Бультон было снова попытался взять себя в руки и поговорить с доктором, но как только приблизился к директору, сердце снова ушло в пятки, а он стоял с учащенно бьющимся сердцем, осипший и решительно не знающий, что сказать.

Делать было нечего, и мистер Бультон смирился с неизбежностью еще одного дня бессмысленной учебы.

Урок был в комнате на первом этаже, где у одной стеньг разместился шкаф для белья, на других стенах висели какие-то немецкие гравюры, а столы и скамейки были сосновые. Школьники сидели и весело болтали, не обращая на мистера Бультона никакого внимания. Тут появился учитель немецкого языка.

В его облике не было ничего угрожающего, хотя он был полным и высоким господином. У него были большие круглые очки, а его бледное лицо, длинный нос, светлая шевелюра и буйная борода придавали его облику нечто противоречивое – словно овечья морда выглядывала из пушечного жерла. Он сел за стол с твердым намерением как следует поработать с книгой, которую они штудировали. Это была пьеса Шиллера, о содержании которой ученики не имели и не желали иметь ни малейшего представления, давным-давно осудив предмет мистера Штовассера как «чушь»!

– Итак, – говорил герр Штовассер, – на чем мы остановились в прошлом семестре? Третий акт, первая сцена. Твор тома Телля. Телль с плотницким топором. Хедвиг хлопочет по тому. В глубине сцены Вальтер и Вильгельм упражняются в стрельбе из лука. Бидлкомб, начинай. Вальтер поет...

Но Бидлкомб был настроен поговорить, и потому, желая отложить переводческий труд, осведомился, как поживает немецкая грамматика герра Штовассера.

Это был предмет, против которого ни один немец не мог устоять. Как и все прочие преподаватели немецкого, герр Штовассер работал над новой, несравненной грамматикой, которая своей простотой и доходчивостью должна была затмить все предшествующие.

– А, – сказал он, – тела идут! Я только что закончил свод неправильных глаголов, а также упражнения. А кроме того составил таблицу, где указываются все случаи икры слоф... Но этот потом, давайте займемся переводом.

– Что такое икра слоф? – осведомился Бидлкомб, вознамерившись не спешить с переводом.

– Икра слоф? Это нечто вроде каламбура в английском.

– Вы придумали в молодости калампурр, да? – выкрикнул с места Джолланд.

– Расскажите, расскажите, пожалуйста, – стали наперебой упрашивать ученики.

Вспоминая свою удачную находку, герр Штовассер удовлетворенно засмеялся.

– Помните? – добродушно спросил он. – Как ше, как ше, я придумал это совсем юношшей. Но то пил не калампурр, то пил шутка! Я говорил вам об этом!

А мы забыли! Расскажите еще! – попросил Бидлкомб.

По правде сказать, эта шутка была хорошо известна ученикам, но то ли потому, что она получилась очень уж удачной, то ли потому, что избавляла от менее приятной обязанности переводить Шиллера, но она постоянно пользовалась спросом, каковой всегда охотно удовлетворялся.

Герр Штовассер горделиво улыбнулся. Как в великий шотландец, он «шутил с трудом», и потому плод его великих усилий был неизменно дорог его сердцу.