Шиворот-навыворот

Но в столовой он с отвращением обнаружил, что ему нужно проглотить толстый кусок вареной баранины, отрезанный и выложенный на тарелку так давно, что вонючая подливка успела уже застыть и покрыться комками белого жира. В конце концов, преодолевая отвращение, он справился с этим блюдом, но после этого получил тарелку светло-коричневого пудинга на сале, политого липкой черной патокой.

Эта обильная и полезная пища для растущих молодых организмов, однако, так разительно отличалась от привычного рациона мистера Бультона, что после этого обеда он отяжалел настолько, что и речи не могло быть об объяснении с доктором. Поэтому он медленно и печально прогуливался по гимнастической площадке в отведенные для проклятой «охоты» полчаса, пока наверху не появился доктор.

Историки регистрируют отступления своих; персонажей от принципов не без огорчения, и мне тоже не без горечи приходится признать, что, поймав на себе взор доктора и желая завоевать его расположение, мистер Бультон ринулся в игру с таким пылом, что заслужил и одобрение и пожелание продолжать в том же духе.

«Я порадовал его, – размышлял Поль. – Если мне удастся так продержаться до вечера, то я смело могу рассказать ему, в какую дурацкую историю угодил. В конце концов, чего мне бояться? Я не сделал ничего дурного. Такое может случиться с каждым!»

Самое странное и неприятное, однако, состояло в том, что как бы удачно мы не убеждали себя насчет неопровержимости наших аргументов, они редко сохраняют свою действительность вне пределов сознания, их породившего. Когда мы оказываемся в неприятной ситуации, то обеспокоены столь же неразумно, как если бы никогда не убеждали себя, что все это пустяки.

Самоуверенность мистера Бультона улетучилась, как только он снова оказался в классе. Мистер Тинклер объяснял какое-то алгебраическое правило, приводя в смятение тех, кто не занимался рисованием на грифельных досках.

Хотя Поль и не занимался рисованием, его полное незнакомство с предметом не позволило ему расширить свои познания. Мистер Тинклер рисовал на доске какие-то кабаллистические знаки и стирал их с такой поспешностью, словно стыдился их. Поль решил подготовить себя к предстоящему объяснению, подсматривая исподтишка за доктором, который в другой половине класса штудировал с учащимися Ксенофонта. Он был в хорошем настроении и поэтому сопровождал поучения шутливыми отступлениями.

Время от времени он прерывал ученика, разбиравшего предложение, и иллюстрировал слово или абзац анекдотом, или, оживляя перевод, подбрасывал весьма разговорный синоним. Он великодушно воздерживался от каверзных вопросов, и вообще источал добродушие, которое, впрочем, в любой момент могло перейти в нечто совсем иное. Мистеру Бультону подумалось, что это довольно жутковатая веселость, но, в конце концов, это все лучше, чем террор.

Вдруг доктору подали на подносе голубой конверт. Он прочитал письмо, и на его чело набежала тень. Ученик продолжал переводить в той сбивчиво неуклюжей манере, каковая доселе вызывала лишь шутливое замечания и поправки. Теперь же на него обрушился град упреков, и он получил в наказание дополнительное задание, прежде чем успел смекнуть, что его ошибки перестали забавлять.

Для учеников настали времена тяжких испытаний. Доктор утратил лучезарность, на небосводе появились грозовые тучи, задул ветер, и на море образования поднялось такое волнение, что утлым суденышком учеников пришлось туго. Доктор обозвал нерадивых переводчиков обманщиками и лентяями, и вскоре половина класса сидела, глотая слезы.

Лишь немногие выдержали канонаду, сражаясь до конца, словно остатки старой гвардии. Побледнев, они отвечали дрожащими голосами на самые каверзные вопросы доктора о спряжении греческих глаголов, которые казались неправильными до абсурда.

Поля вновь охватили самые дурные предчувствия. Если бы я оказался там, то меня бы давным-давно выгнали, а затем, глядишь, высекли. До чего же разозлили его эти юные болваны! Разве можно после этого объясняться с доктором? Я сижу на бочке с порохом. Как только меня спросят что-то из учебника, мне придет конец! Почему я не учился как следует, когда был в их возрасте, почему я лучше не распорядился возможностями?! Обидно будет, если мне достанется за то, что знаю меньше Дика. Доктор идет к нам. Все, моя песенка спета!

Несмотря на потери, греческий класс сумел отбить неприятеля и теперь доктор двинулся туда, где, дрожа как осиновый лист, сидел Поль.

Буря, однако, на время стихла, и доктор лишь спросил:

– Кто из пас брал уроки танцев в прошлом семестре? Когда несколько учеников признались в этом, доктор продолжил:

– Мистер Бердкин не смог дать последний урок до каникул и теперь намерен сделать это сегодня, благо будет по соседству. Поэтому отправляйтесь сейчас же к миссис Гримстон и смените обувь. Бультон, ты тоже учился танцам. Ступай с остальными.

Мистер Бультон был застигнут врасплох этой неожиданной атакой и не сумел оказать сопротивления. Впрочем, тогда ему пришлось бы во всем признаться, а он не был уверен, что сейчас для этого подходящее время и место.

Пусть те, кто готовы осудить его за нерешительность, подумают, в какой сложной ситуации он оказался, вынужденный наперекор всем доводам здравого смысла утверждать, что произошла ошибка, и он не свой собственный сын, но свой собственный отец.

«Придется ехать, – думал он. – Я не буду танцевать, ибо не танцевал с юности. Но сейчас нельзя сердить доктора».

И он поплелся вслед за остальными в гардероб, где на полках стояли белые коробки, а в них цилиндры, которые воспитанники надевали по воскресеньям. Полю выдали пару тесных лаковых туфель и лайковые перчатки.

Урок танцев должен был состояться в – Обеденной зале, откуда еще не выветрился запах баранины. Поль обнаружил, что столы сдвинуты к стенам, так что центр был свободен.

Там уже были Бидлкомб, Типпинг и кое-кто из младших учеников, весьма смущавшихся своих перчаток и сверкающих туфель и пытавшихся затушевать чувство неловкости пародией на учтивость.

Сиггерс рассказывал о танцах, которые он посещал в Лондоне, а Типпинг, прислонившись к стене, мрачно внимал тому, что шептал ему на ухо Чонер.

На лестнице зашуршали платья, и в зал вошли две худые девицы, выглядевшие в высшей степени чопорно, а с ними гувернантка в пенсне, похоже, призванном засвидетельствовать ее интеллект. Юные мисс Матлоу были сестрами одного из приходящих школьников и посещали уроки как подруги Дульси, которая вошла за ними, поблескивая глазками в предвкушении приятного времяпрепровождения.

Юные мисс чопорно уселись на скамейку по обе стороны от гувернантки, и все трое уставились на мальчиков, которые, тотчас же залившись краской, стали расстегивать и застегивать перчатки, а также смущенно переминаться с ноги на ногу.

Дульси быстро заприметила Поля, который, помня о предупреждении Теппинга, старался держаться в тени.

Но она подбежала к нему, положила руку на плечо л, просительно заглянув ему в лицо, спросила:

– Дик, ты не сердишься?

Мистер Бультон и так уже порядком хлебнул горя и, не отличаясь особой мягкостью и в лучшие времена, теперь сердито стряхнул ее руку, сказав:

– Я очень прошу не делать этого на людях. Вы меня ставите в неловкое положение!

Дульси широко раскрыла свои серые глаза, покраснела и гордо вскинула кверху подбородок.

– Когда-то ты ничего не имел против, – напомнила она. – Я думала, тебе будет приятно потанцевать со мной. Как в прошлом семестре. Но если тебе хочется быть противным, на здоровье. Можешь танцевать с Мэри Матлоу, хотя ты говорил, что она танцует, как циркуль, и я передам ей твои слова. Ты и сам танцор так себе. Ну что, будешь танцевать с Мэри?

Поль топнул ногой.

– Я танцую как уличный фонарь. Ты вполне симпатичная девочка, но почему бы тебе не оставить меня в покое.

– Противный мальчишка, – тихо сказала Дульси, сверкнув глазками. Весь разговор, кстати, велся полушепотом. – Я больше никогда и слова тебе не скажу. И в твою сторону не посмотрю! Ты самый противный мальчишка в школе и самый уродливый!