Спартак (Другой перевод)

Таким образом закончилось это сражение, длившееся свыше семи часов. Гладиаторы потеряли шесть тысяч убитыми, а римляне — семь.

Это не помешало Крассу, ввиду того, что Спартак отступил и укрылся в Темезе, объявить себя победителем. Он написал Сенату, что надеется закончить войну в двадцать-тридцать дней, что гладиатор заперт и спастись ему не удастся.

Спартак, еще раньше окопавший стены города широкими рвами, был настороже и принимал все необходимые меры обороны. Но втайне он обдумывал план, с помощью которого собирался вырваться из тисков.

Он строго-настрого запретил жителям выходить под каким-либо предлогом из города, ворота и стены которого постоянно охранялись гладиаторами.

Это распоряжение очень испугало жителей Темезы; они уже предвидели все опасности и невзгоды длительной осады; им уже рисовались все ужасы голода.

Спартак воспользовался их страхом и заявил городским властям, что у них есть только один способ избавиться от ужасов осады и голода: как можно скорее собрать все имеющиеся у них корабли, рыбацкие барки, лодки, шлюпки и прочие суда и послать к нему, сколько есть в городе, мастеров, умеющих строить лодки и барки, снабдив их строительным лесом для того, чтобы соорудить небольшой флот, который перевезет войска в Сицилию.

Жители Темезы согласились на это, и вскоре на берегу моря сотни рабочих совместно с тысячами гладиаторов дружно принялись за постройку флота небольших, но многочисленных судов.

Не подозревая о новых планах гладиаторов, Красе отправил гонцов в Фурии, Метапонтум, Гераклию, Тарентум и Брундизиум, с требованием немедленной присылки осадных орудий в большом количестве. Он понимал, что без таранов, катапульт и баллист война затянулась бы надолго.

Через несколько дней после сражения под Темезой Эвтибида одиноко бродила по римскому лагерю. Вдруг ей пришла в голову мысль посетить окрестности города и пробраться, насколько возможно, ближе к вражеским аванпостам; ей хотелось узнать, нет ли какого-нибудь доступа к стенам и нельзя ли попытаться неожиданно проникнуть в город.

Приказав двум рабыням, купленным ею в Тарентуме, приготовить мазь каштанового цвета, она натерла ею руки, лицо и шею; это сделало ее неузнаваемой и совершенно похожей на эфиопку. Затем, надев платье рабыни и собрав свои рыжие волосы под широкую темную повязку, она за несколько часов до рассвета вышла из лагеря с глиняным кувшином на руке. Эвтибида направилась к холму, на вершине которого подымалась стена Темезы. На склоне его находился источник.

Мнимая эфиопка осторожно пробиралась в темноте и, очутившись по соседству с источником, услышала тихое шушуканье и шум от ударов нескольких мечей о щиты. Она поняла, что на страже у этого источника, очевидно, стояла когорта гладиаторов.

Тогда, потихоньку повернув налево, она пошла вдоль холма, чтобы ознакомиться с местностью.

Пройдя около полумили, Эвтибида заметила, что среди темной массы деревьев возвышается какое-то здание. Она всмотрелась и увидела храм.

На миг она остановилась в раздумьи, а затем с решительным видом быстро направилась к этому храму, который, отстоя на значительном расстоянии от городских стен, не мог, по ее мнению, быть занят гладиаторами.

Здание храма было небольшое, но очень изящное, целиком мраморное, дорического стиля. Эвтибида поняла, что этот храм, посвященный Геркулесу Оливариго, не охраняется гладиаторами, и она решила войти в него.

Храм был пуст, и Эвтибида собиралась уже уйти, как вдруг увидела старика в одеянии жреца; весь погруженный в свои мысли, он стоял возле жертвенника, перед которым возвышалась великолепная мраморная статуя Геркулеса с палицей на оливкового дерева.

Гречанка подошла к жрецу, сказала ему на ломаном латинском языке, что она хотела набрать в свой кувшин воды из водоема в храме, и сообщила, что она — рабыня одного местного земледельца, укрывшегося при приближении воюющих в соседней долине, где совершенно нет питьевой воды.

Жрец проводил Эвтибиду к водоему и завел с ней разговор о печальных последствиях этой войны, особенно печальных потому, что пришла в упадок религия — единственный источник процветания народов. Он говорил, что благочестие и поклонение богам всегда были отличительной чертой древних италийцев, к которым поэтому боги были всегда щедры, дарили им свое расположение и покровительство; что теперь распространяются эпикуреизм, пренебрежение к культам богов и насмешки над жрецами и за такое нечестие оскорбленные боги налагают тяжкую и заслуженную кару; все мятежи и войны последних лег, повергнувшие в горе Италию, были очевидным проявлением небесного гнева.

Особенно жаловался старик на печальные последствия осады и запрещения выхода из Темезы: никто не приходил приносить жертвы богу, никто, даже если бы хотел, не мог приносить положенную десятину и дары. Понятно, почему все это огорчало доброго старика: ведь каждое жертвоприношение Геркулесу оканчивалось пирушкой, а жертвы и дары переходили к жрецам.

Словом, тогдашний жрец, как и служители культа всех эпох, всех религий, всех народов, судил о религиозном пыле отупевших и обманутых людей по количеству и качеству приносимых в храм даров.

— Вот уже двадцать дней, как никто больше не заглядывает в храм Геркулеса Оливария, столь почитаемый во всей области луканов и бруццов, — говорил, вздыхая, жрец.

— Хорошо, я скажу своему хозяину, чтобы он, ради неприкосновенности дома и имения, пришел принести жертвы или по крайней мере прислал дары великому Геркулесу Оливарию, — сказала с видом тупого и глубокого убеждения рабыня, коверкая латинскую речь.

— Да защитит тебя Геркулес, добрая девушка, — ответил жрец и тотчас же добавил:

— Набожность чаще всего живет в сердцах женщин. Я только что сказал тебе, что за двадцать дней никто не приходил приносить жертвы нашему богу. Это не совсем верно, так как два раза сюда приходила для жертвоприношения одна девушка из войска гладиаторов, благочестивая и набожная девушка.

Глаза Эвтибиды засверкали радостью, дрожь пробежала по всему се телу.

— А! — сказала она, стараясь преодолеть волнение. — Ты сказал, что одна девушка приходила из вражеского лагеря?..

— Да, девушка, которая носит вооружение и на поясе меч, и оба раза ее сопровождала негритянка, как ты.., но немая, бедняжка, — ее госпожа приказала отрезать ей язык.

Эвтибида притворно содрогнулась от ужаса и после недолгого раздумья сказала, представляясь простой и добродушной:

— Вот даже у врагов.., и то есть почтение к всевышним богам… Да, завтра.., я снова приду сюда.., до рассвета.., так как я боюсь гладиаторов.., и если не сумею убедить хозяина прислать дары непобедимому Геркулесу Оливарию, я принесу сюда свою скромную лепту.

Жрец похвалил ее за благочестивые чувства, обещал ей покровительство Геркулеса, а на прощанье показал тропинку, по которой легче было спускаться и подниматься незаметно.

Радость вероломной гречанки была неописуема — она нашла союзника гораздо лучшего, чем могла надеяться. Продажность и жадность жреца были очевидны: его легко можно было подкупить, и с его помощью, вероятно, удалось бы найти какой-нибудь тайный подступ к стенам. Во всяком случае — и это было именно то, что заставляло сильнее биться ее сердце, — благодаря этому жрецу она причинит Спартаку смертельное горе: убьет его сестру.

Следующей ночью гречанка снова вышла из лагеря, захватив с собой молодого ягненка, двух молочных поросят и четырех белоснежных голубей; по тропинке, указанной ей жрецом, она поднялась к храму Геркулеса. Жрец открыл дверь храма и принял дары бедной рабыни.

Продолжая в течение следующих пяти-шести дней свои прогулки к храму Геркулеса, Эвтибида ловко прощупывала душу Аия Стендидия (так звали жреца) и подготовляла его к тем предложениям, которые она решила ему сделать. Наконец она призналась ему, что она вовсе не рабыня, что она служит у римлян, что Красе щедро вознаградит за услуги и его и остальных жрецов. А требуется от них, чтобы они указали место в стене, где можно было бы произвести неожиданное нападение на город.